пагубным". Заговорили о Маяковском. Он был в глазах Ахматовой гением, но не как поэт, а как новатор и террорист, подкладывавший бомбы под старинные строения, фигура

большого значения, с темпераментом, преобладающим над талантом. Он хотел все

разрушить, все взорвать. Маяковский кричал во весь голос, потому что для него это было

естественным, он не мог иначе, а его эпигоны - здесь она назвала несколько имен еще

здравствующих поэтов - восприняли его личную манеру как литературный жанр и

превратились в вульгарных декламаторов без искры истинной поэзии в душе. Если они и

обладают каким-то даром, то только лицедейским. Так русская публика постепенно

32

привыкла к тому, что на нее постоянно орут всевозможные "мастера художественного

слова", как их теперь называют.

Единственный поэт старого поколения, о ком Ахматова отозвалась с одобрением, была Мария Петровых. Более охотно говорила она о молодых поэтах России. Лучшим из

них она считала своего воспитанника (как она сама выразилась) Иосифа Бродского, находящегося в данный момент в немилости у властей. Были и другие талантливые

авторы (имена их мне тогда ничего не говорили), чьи стихи никогда не были

опубликованы. Сам факт их существования свидетельствовал о силе и неистощимости

русской духовной жизни. "Они затмят всех нас, - сказала Ахматова, - поверьте мне.

Пастернак и я, Мандельштам и Цветаева начали формироваться как поэты в

девятнадцатом веке, хотя мы и утверждаем, что говорим языком двадцатого. Эти новые

таланты представляют прекрасное начало, пока еще скрытое, но ему предстоит удивить

мир". Она еще долго говорила в таком пророческом тоне. Потом снова вернулась к

Маяковскому: его отчаянному положению, предательству друзей, трагической судьбе.

Тем не менее он был, согласно ее словам, своего рода оракулом, не боялся высказывать

правду, и его голос был услышан. Но ей самой он был далек по духу. Кто был ей близок, так это Анненский, чистый и прекрасный поэт, стоящий в стороне от житейской суеты и

политики и игнорируемый авангардной прессой. Его не так много читали при жизни, но

такова судьба многих гениев. Однако современное поколение гораздо ближе к поэзии, чем

предыдущее. Ведь кто интересовался Блоком, Белым и Вячеславом Ивановым в 1910

году? А также ею самой и поэтами из ее группы? Сейчас же молодежь знает так много

стихов наизусть; она сама и Пастернак получают массу читательских писем - многие, правда, от глупых и восторженных молодых девиц. Но само количество этих писем, безусловно, свидетельствует о признании.

Заговорили о Пастернаке. Знаком ли я с его возлюбленной, Ольгой Ивинской?

Ахматова считала ее, как и супругу поэта Зинаиду, невыносимой. Но в самом Борисе

Леонидовиче она видела большого писателя, одного из величайших в России. Каждая

фраза стихов или прозы, написанная им, уникальна и исходит из самого сердца. Блок и

Пастернак - поэты от Бога. Никто из современных французских или английских поэтов, включая Валери и Элиота, не может сравниться с ними. Вот с Бодлером, Шелли и

Леопарди их можно поставить в один ряд. Подобно многим великим литераторам, Пастернаку часто изменял вкус в суждении о других. Он мог хвалить недостойных

критиков, награждая их несуществующими талантами, а также мог поощрять порядочных, но бездарных писателей. У него был свой взгляд на историю: он часто ошибочно

приписывал исторические миссии совершенно незначительным фигурам, примером этого

служит Евграф в "Докторе Живаго". (Ахматова страстно отвергала теорию, что под этой

таинственной фигурой скрывается Сталин, считая подобное измышление абсолютно

нелепым). Пастернак никогда не читал современных авторов, которых, тем не менее, часто хвалил; он не читал Багрицкого, Асеева, Марию Петровых и даже Мандельштама.

Последнего он мало ценил как поэта и человека, хоть и сделал все, чтобы помочь ему в

беде. Да, и ее, Ахматовой, стихи также мало интересовали Пастернака, хоть он и посылал

ей восторженные письма. В этих посланиях речь шла фактически о нем самом, а

возвышенные рассуждения не имели никакого отношения к ее поэзии. "Возможно, все

большие поэты таковы", - подвела Ахматова итог. Конечно, те, кого Пастернак удостаивал

своими похвалами, испытывали счастье, не ведая о своем заблуждении. Он был щедрой

души человек, но в действительности почти не интересовался творчеством других.

Безусловно, он читал Шекспира, Гете, французских символистов, Рильке, возможно, Пруста, но "никого из нас". Анна Андреевна призналась, что ей ежедневно недостает

Пастернака; они никогда не были влюблены друг в друга, но их связывала глубокая

любовь, и этого не могла вынести супруга поэта.

33

Потом Ахматова заговорила о "глухих" годах - с середины двадцатых до конца

тридцатых, - когда она официально не значилась среди советских литераторов и даже не

занималась переводами. В тот период она проводила много времени за чтением русских

классиков: прежде всего Пушкина, а также Одоевского, Лермонтова, Баратынского. Она

считала "Осень" Баратынского гениальным произведением. Недавно она перечитала

Велимира Хлебникова - безумно, но блестяще. Я спросил ее, не собирается ли она

написать комментарии к "Поэме без героя", ведь читатели, мало знающие о ее жизни, не

смогут понять всех намеков и аллегорий - зачем же заставлять их блуждать в потемках?

Ахматова ответила, что описанный ею мир уже исчез и поэма тоже обречена на гибель -

она будет похоронена вместе с ней самой и ее столетием. Она написана не для вечности и

даже не для потомства. Единственное, что имеет значение для поэтов, - это прошлое, а

более всего - детство, которое они стремятся воспроизвести и заново пережить.

Пророчества, предсказания и вообще взгляд поэта, устремленный в туманное будущее, -

все это, включая даже прекрасное послание Пушкина Чаадаеву, она презирала и считала

ненужной позой и пустой риторикой.

Она знала, что ей немного осталось жить: доктора не скрывали, что ее сердце долго

не выдержит, и она смиренно ждала конца. Она глубоко ненавидела саму мысль, что ее

могут жалеть. Она, познавшая страшные удары судьбы и глубокое горе, требовала от

друзей обещания никогда не жалеть ее, а если они в какой-то момент невольно

испытывали это чувство, то должны были немедленно его подавить. С теми, кто с этим не

справлялся, она вынуждена была порвать отношения. Она могла выдержать многое -

ненависть, оскорбления, презрение, непонимание, преследования - но только не

сострадание, пусть и доброжелательное. Могу ли и я пообещать ей? Я пообещал и

сдержал слово. Меня до глубины души потрясли ее беспримерная гордость и чувство

собственного достоинства.

Затем Ахматова рассказала мне о своей встрече с Корнеем Чуковским во время

войны, когда они оба были эвакуированы в Узбекистан. Ее отношение к Чуковскому

всегда было двойственным: она уважала его как человека умного, независимого, честного

и талантливого, истинного мастера слова, но ей не нравилось его скептическое, холодное

мировоззрение. Она не разделяла его приверженности к гражданской литературе

девятнадцатого века и не могла простить ему иронических и нелюбезных выпадов в

двадцатые годы против нее самой. Все это создало пропасть между ними, но тогда, в

эмиграции, их многое объединяло. Ведь все они были жертвами сталинской тирании. К

тому же по дороге в Ташкент Чуковский был так внимателен и предупредителен, что

Ахматова уже была готова простить прошлые обиды. Но в итоге так и не смогла.

Причиной послужило одно замечание Чуковского. "Ах, Анна Андреевна, - сказал он, -

какое прекрасное время пережили мы в двадцатые годы! Необыкновенный, знаменательный период в русской культуре - Горький, Маяковский, молодой Алеша