– Слушай, а вы с Гробыней когда-нибудь ссоритесь? – спросила Таня с внезапным интересом.

Ей хотелось понять, как это происходит у других. Ей самой, когда она ссорилась с Ванькой, казалось, что мир перевернулся.

Гуня перестал жевать, что в его варианте говорило о сильном замешательстве.

– Да, было один раз довольно сильно… Она на меня накричала, я на нее. Ну и пошло-поехало! Всю мебель в доме сокрушили, всю посуду перебили. Входную дверь я и ту в куски разломал. И вот стою я с обломками стула в руках, а Гробыня лежит на кровати вниз лицом и у нее дрожит спина. Мне кажется, что ничего уже не срастется, все потеряно. И тут я вдруг вижу, что она выуживает между кроватями упавшую расческу… Дурдом, короче… Как с ней после этого ссориться?

Съемки затянулись и завершились лишь к семи вечера. Таня услышала, как Грызианка в студии громко проклинает всех за окончание съемок. В ее варианте проклятия означали благодарность. Погасли софиты. Трусливо закрывая руками лицо, промчался сглаженный оператор, покрытый бородавками размером с кулак. Целеустремленные ведьмаки утащили гроб. В гробу кто-то устало пыхтел и устраивался на ночь.

Отвечая на ходу на звонки двух зудильников, прошла куда-то недовольная Грызиана Припятская. Наконец появилась Гробыня и, ободряюще помахав Тане и Гуне, отправилась смывать грим. Таня решила, что это еще на час, однако Склепова появилась минуты через две.

– Ну все… потопали из этой помойки! – сказала она бодро.

Гуня встал и с хрустом потянулся. Ждать Гробыню ему было явно не впервой. Он даже успел вздремнуть в кресле.

– Ну как запись? – спросила Таня.

– А… рутина… ничего особенного, – отмахнулась Гробыня.

– Кто хоть был-то?

– Этот… как его, блин… Бирон, фаворит царицы Анны. Все надеялись, что он окажется злобным, бойким, все-таки всю Россию в кулаке держал, а он тупой как пробка. Сидит и щеки дует, индюк! Не, Иван Грозный был лучше. Живенький такой старичок, подвижный! Пригвоздил посохом звукооператора, когда тот кинулся микрофончик поправлять. Отличный крупный план получился.

Пробившись сквозь толпу фанатов, от которых пришлось откупиться дюжиной автографов, Гробыня вышла на улицу. В природе царила уже легкая задумчивость, какая бывает ранним угасающим вечером. В пруду плескались русалки. Пухлый равнодушный водяной плавал на спине как утопленник и, высунув руки из воды, читал газету, которая иначе намокла бы. В прозрачном синем животе его булькали свежепроглоченные лягушки.

Гробыня некоторое время петляла в переулках, чтобы убедиться, что никто из фанатов за ними не увязался, а затем решительно направилась к двухэтажному дому. Дом, каменный, массивный, с толстыми решетками на окнах, был интересен полным отсутствием дверей. Во всяком случае, Таня обнаружила таковые не раньше, чем Склепова вслед за Гуней прошла сквозь стену, буркнув: «Пролазиус».

Таня повторила заклинание, после чего перстень Феофила Гроттера неохотно выбросил красную искру. Невидимая дверь, сквозь которую Таня прошла, оказалась неприятной. Тане почудилось, будто она протискивается сквозь упругий, вздрагивающий холодец. Оказавшись с другой стороны, она невольно схватилась за волосы.

– Не бойся, Гроттерша! С твоими залысинами все в порядке. Что ж я, враг своей прическе? – сказала Гробыня.

Она стояла впереди, в полутьме. Мягкий свет лился сзади, очерчивая проем, ведущий во внутреннюю часть дома. Где-то за ее спиной, натыкаясь на стулья, грузно ходил Гуня.

– А как-нибудь по-другому устроить дверь нельзя? – спросила Таня, по-прежнему ощущая кожей прикосновение мерзкого студня.

– Это ж Лысая Гора. Ты другой двери и не захочешь, когда ночью какой-нибудь упырь будет к тебе ломиться… – лениво сказала Склепова.

Гуне наконец удалось зажечь светильник. Таня с любопытством огляделась. У стены располагался небольшой бар. Его стойка была выложена красным кирпичом. На стойке – хрустальный шар для гаданий и тут же, немного в стороне, привинченный к стене гроб, служащий полкой для книг. Правда, книг на нем было гораздо меньше, чем пивных бутылок необычной формы. Но это уже, видимо, царство Гломова.

Несколько стульев с вычурными спинками, высокий трехногий табурет с узким сиденьем, длинный стол и светильник, раскачивающийся на растрепанной висельной веревке, дополняли картину. Ах да, еще в гостиной у стены помещался большой стационарный зудильник, и тут же рядом мягкий, очень уютный на вид кожаный диван.

– Засасывающий диванчик. Осторожнее с ним! – сказала Склепова, проследив направление Таниного взгляда.

– В смысле?

– А никакого смысла! Заснешь на нем ночью и – фьють… Засосали и сожрали. А так сидеть – сиди, – разрешила Гробыня.

Тотчас, подтверждая ее слова, на диван грузно плюхнулся Гуня, включив с пульта зудильник.

– Ща будет бокс! – сказал он радостно.

– Ну наконец-то! Теперь его долго не будет ни видно, ни слышно! – сказала Гробыня и потащила Таню показывать дом. Кроме гостиной, внизу обнаружились еще две спальни, в одной из которых была установлена необычная медная ванна, отлитая в форме половины ракушки.

– Недурно, да? – вскользь, но с явной гордостью спросила Гробыня, заметив, что Таня с интересом разглядывает ванну.

Таня подтвердила, что недурно. Как оказалось, Склепова сама нашла ванну в старом доме, который вот-вот должны были снести.

– Еле успели упереть… Хорошо, что у меня был с собой компактный трактор, – сказала Гробыня.

– Какой трактор? – не поняла Таня.

– Да вот он сидит, дармоед! Свалился на мою голову, изгадил молодость, опошлил юность! – Склепова небрежно кивнула на гломовскую спину. Спина осталась безучастной. Она смотрела бокс.

– Эй, Глом! О тебе говорят! Не хочешь как-нибудь пошевелиться, что-нибудь сказать? – продолжала атаковать Гробыня.

Гуня, которому она мешала смотреть зудильник, не оглядываясь, швырнул назад подушку.

Таня продолжала осматриваться.

– Необычная люстра! Мне нравится! – сказала она, разглядывая массивный деревянный круг, висевший в спальне над кроватью Гробыни. Вдоль обода в просверленных отверстиях помещались свечи, общим числом более сотни. Свечи были вечные и негаснущие, что не мешало им чадить и капать воском.

– Ой, да я тебя умоляю! Обычное колесо! – сказала Гробыня, втайне крайне довольная.

Стоило ей об этом упомянуть, Таня вспомнила, где прежде видела такой же круг.

– А, тележное колесо! А я никак не соображу, что это!

Гробыня перестала быть крайне довольной.

– Ты уже пошутила? Смеяться можно? Тогда ха-ха! – сказала она.

– Ты это о чем?

– Тележное колесо? Проснись и пой, Гротти! С колесницы Птолемея, грека на египетском престоле, не хочешь? Если тебе что-то говорят слова «грек» и «престол», – заявила она.

Таня с сомнением взглянула на круг со спицами, однако спорить не стала.

Обход квартиры продолжился. Гробыня то и дело останавливалась, будто подсказывая Тане, где и чем надо восхищаться. Таня ощущала себя морозом-воеводой, который обходит не свои, а чужие владения. Ей явно не хватало эмоционального градуса, чтобы в должной мере насытить тщеславие Склеповой.

«До чего же она любит играть в «позавидуй мне!» – подумала Таня.

Правила игры были простые. От гостя требовалось хвалить все что угодно, хозяин же небрежно отмахивался и просил его прекратить. Однако если гость действительно внимал мольбам и прекращал, в следующий раз его уже не звали.

– Ну все! Берлогу посмотрели, теперь можно и поесть! – смилостивилась наконец Склепова.

Гробыня подошла к холодильнику – холодильник был заурядной лопухоидной марки, хотя и с дюжиной пулевых дыр – и, порывшись, достала два унылых йогурта, стеклянную банку с холодными котлетами и три рахитичные морковки.

– Опять никто не сходил за жратвой! Ну ничего, не в диете счастье… Посидим, потреплемся! – вздохнула Гробыня и красными искрами принялась бомбардировать чайник, помогая ему закипеть. – Ну как тебе наше воронье гнездышко? – спросила она у Тани.