— Нет. А что?
— Неужели ничего? Я-то думал, ты знаешь.
— Знаю что, Майнос?
— Вчера он поколотил свою жену. Ну и досталось же ей. В одном из баров на Пинхук-роуд. Продолжать?
— Валяй.
— Вчера днем они еще в машине начали ссориться. В районе Уинн Дикси. Три часа спустя сидит она, значит, в баре в компании каких-то новоорлеанских итальяшек, коктейль попивает, тут снаружи останавливается «кадиллак», и кто же из него выходит? — Правильно, обезумевший от ревности супруг. Врывается это он, значит, в бар, и ну хлестать женушку по физиономии. Она падает со стула, он наподдает ей по заднице и потом как швырнет головой вперед в сторону мужской уборной. Ну, один из итальяшек, понятно, пытается встрять, так Бубба его по стенке размазал. В прямом смысле слова. По словам бармена, он ему чуть шею не свернул.
— С каким смаком ты это рассказываешь, Майнос.
— Ага. Сущее удовольствие.
— Где он сейчас?
— Дома, наверное. А дамочку пришлось в больницу увозить и швы ей там накладывать. Естественно, ни она, ни эти подонки заявления писать не стали. По странным причинам они не особо хотят иметь дело с законом. Не знаешь, что это нашло на нашего Буббу?
— Вчера я приезжал к нему.
— Ну и?..
— Ну, и рассказал ему кое-что про его добродетельную супругу и иже с ней.
— Вон оно что.
— Послушай меня, Майнос. Я полагаю, что именно Клодетт стоит за гибелью моей жены. Бубба, конечно, сукин сын и все такое, но он не стал бы нанимать кого-то, чтобы расправиться со мной. Он предпочел бы сделать это сам. Он ненавидит меня еще со школьных времен. Думаю, это она подослала Ромеро и гаитянина, чтобы убить меня, а когда они вместо этого убили Энни, а потом у Ромеро опять ничего не вышло, она и придумала всю эту историю с проколотой шиной. Когда и это не сработало, она заставила Буббу ревновать. Как бы то ни было, она зачем-то приходила в квартиру Ромеро. На его кухонном столе были следы от ее термоса с джином.
— Так вот причем тут сок лайма!
— Да.
— И разумеется, уликой это считать нельзя.
— Именно.
— Посему ты решил отправиться к Буббе и кое-что рассказать ему про благоверную?
— Вроде того.
— А теперь слушай, что я тебе скажу.
— Хватит уже об этом, Майнос.
— Плюнь ты на это дело, вот что. Они оба гроша ломаного не стоят. Просто пусть все идет как идет.
Я промолчал.
— Он — псих. Она — нимфоманка, — заявил он. — Ты заварил кашу, теперь пусть они ее расхлебывают. Это может привести к самым неожиданным результатам. А ты, черт тебя дери, не суйся больше в это дело, ладно?
— Ты прямо сама вежливость.
— Знаешь, в чем твоя проблема? Ты — два человека в одной упаковке. Ты пытаешься вести честную игру там, где это невозможно. В то же самое время тебя обуревает нормальное желание выпустить из них кишки. Всякий раз, когда я с тобой разговариваю, я, право, не знаю, с какой из твоих ипостасей мне придется иметь дело.
— Увидимся. Не пропадай!
— Бывай. И не стоит благодарить за звонок. Мы любим помогать деревенщине в форме.
И повесил трубку. Я попытался было перезвонить ему, однако линия была занята. Тогда я вернулся домой, и мы с Батистом пообедали, устроившись за деревянным столиком под навесом. Было жарко и тихо, в небе плавился белый солнечный диск.
* * *
В ту ночь я так и не смог заснуть. Воздух точно застыл, и никакие вентиляторы не могли остудить нагревшийся за день дом. Казалось, даже ночные звезды горячи, и в лунном свете я увидел, как соседские лошади ложатся в придорожную канаву, чтобы хоть как-то спастись от духоты. Я прошел на кухню и съел порцию клубничного мороженого. Через пару минут на пороге появилась Робин в кружевной маечке и трусиках, и, щурясь на свет, посмотрела на меня.
— Мне просто стало жарко. Иди-ка спать, детка, — сказал я ей.
Она улыбнулась, ничего не ответила и молча вернулась в свою комнату.
Но я-то знал, что жара тут совершенно ни при чем. Я выключил свет и уселся на ступеньках крыльца. Больше всего на свете мне хотелось убить Буббу Рока и его жену. Они словно олицетворяли всю жестокость и себялюбие мира; чтобы жить в комфорте и богатстве, они убивали других. Наверняка в тот самый момент, когда наемные убийцы вошли в мой дом и расстреляли несчастную Энни, они спокойно ужинали копченым лососем или спали в своем особняке.
Однако знал я и то, что, натравив психопата-мужа на жену, толку я не добьюсь. Пусть из самых благородных побуждений, все равно это не дело. Согласно программе реабилитации бывших алкоголиков, один из основных постулатов гласил, что мы не должны пытаться манипулировать людьми, лгать им или навязывать свою точку зрения, в особенности если преследуем дурные цели. Если я не остановлюсь, то постепенно деградирую, отравлю жизнь себе и своим близким, покачусь все ниже и в конце концов превращусь в тихого алкоголика, которым был несколько лет назад.
Как только стало светать, я сварил себе кофе и выпил его, сидя на ступеньках крыльца. По-прежнему было жарко; красное рассветное солнце окрасило в пурпур низкие облака. Такой рассвет предвещал бурю, и я почувствовал, что в этот день должна начаться новая эпоха в моей жизни. Я перестану задыхаться от бессильной злобы, перестану вынашивать планы мести, постараюсь успокоиться и препоручу свою жизнь Высшей силе.
И первым шагом моего перерождения станет отказ от вмешательства в жизнь Клодетт и Буббы Рока, и без того полную зла и моральной нищеты.
Как и всегда, когда я принимал подобные решения, я чувствовал, как спадает тяжесть с моей души и тот самый альбатрос наконец снят с моей шеи[16]. Тем временем на свинцовом небе разгорался рассвет, и мой сосед включил насос и принялся поливать посадки. Последние два дня дождя не было, и даже на листве деревьев лежала пыль.
Однако я давно знал по собственному горькому опыту, что решиться на что-то и сделать — далеко не одно и то же. В моем случае это означало лишь одно: я не хотел, чтобы Клодетт Рок страдала по моей вине, я больше не собирался сплетничать о ней с ее мужем и тем самым вносить разлад в семью. И не просто решиться, а пойти и рассказать им об этом.
Я побрился, принял душ, надел мокасины и полотняные брюки, нацепил звезду шерифа и кобуру, выпил вторую чашку кофе, сел в грузовичок и покатил в Лафайет по старой разбитой дороге. Погода начала меняться. С юга поползли серые дождевые облака, с залива подул свежий бриз, зашелестел пыльной дубовой листвой и зашевелил гроздья мха, свисавшие со старых стволов кипариса.
Давление явно упало: лещи и окуни поднялись из глубины к поверхности воды, притаившись в зарослях водяных лилий, — так всегда бывает при перемене погоды; низко-низко над землей парили в темном небе журавли и ястребы-перепелятники. Ветер нес пыль вдоль Мейн-стрит и пригибал к земле заросли бамбука по берегам залива. На окраине торговал земляникой с лотка пожилой негр — он торговал на этом самом месте с тех пор, когда я был мальчишкой. Ровно через двадцать минут я свернул на берег Вермиллион-ривер, где располагался особняк Буббы и Клодетт. Теперь воздух был напоен прохладой, облака стали почти черными, а зеленая стена сахарного тростника колыхалась на ветру. С юга потянуло дождем и сырой землей. Впереди я явственно видел посыпанную гравием дорожку, ведущую к дому Буббы, кусты желтых роз, поливальные машины, его роскошный сад: дубы, мимозы, апельсиновые и лимонные деревья. Внезапно мимо меня стрелой промчался «кадиллак» с опущенным откидным верхом и тонированными стеклами. Он постепенно уменьшался в зеркале заднего вида, и я уж думал, что потерял его из виду, как вдруг заметил, что он тормозит у заправки с рестораном. Я поставил грузовичок возле ворот.
Хотя погода стояла прохладная, но шторы были спущены, кондиционеры работали на полную катушку, и под окнами второго этажа образовалась лужица конденсата. Я поднялся по широким мраморным ступеням и постучал медной ручкой-звонком, потом подождал и постучал снова. Никто не отозвался. Тогда я забарабанил в дверь кулаком. Изнутри не доносилось ни звука. Я обошел дом, пройдя мимо клумбы с геранью, размокшей от текущего шланга, и постучал в застекленную кухонную дверь. И снова никто не отозвался, однако возле гаража стояли «эм-джи» и «олдсмобиль», а из кухни доносился запах поджаренного бекона. Воздух был напоен влагой, на улице заметно потемнело, а под ногами точно обрывки пергамента шелестели сухие дубовые листья.
