Когда я вернулся, было одиннадцать часов вечера; свет в доме не горел. Вокруг дома чернели ореховые деревья, легкий бриз, доносившийся с залива, стряхивал с листьев капельки дождя, и они со стуком падали на крышу галереи. Я заглянул в комнату Алафэр, потом отправился в нашу спальню. Энни спала, лежа на животе, в трусиках и пижамной курточке. Над потолком работал вентилятор, который гнал прохладный воздух; струи его легонько колыхали золотистые волосы на ее шее. Я сунул пистолет в ящик стола и прилег рядом с ней, тут же почувствовав, как меня покидает усталость дня, словно наркотический дурман. Она слегка шевельнулась, потом отвернулась от меня. Я положил руку ей на спину. Она медленно перевернулась, устремив лицо к потолку и прикрыв глаза ладонью.

— Все в порядке? — спросила она.

— Ага.

Некоторое время она лежала молча, потом спросила, и я почувствовал, что у нее пересохло во рту:

— Кто она, Дейв?

— Стриптизерша с Бурбон-стрит.

— Это ей надо было помочь?

— Да.

— Понимаю, ты, наверное, был ей обязан... вот только чем?

— Просто я помог ей оставить это дело.

— Не понимаю, зачем тебе было нужно.

— Потому что она — алкоголичка и наркоманка и не способна сама о себе позаботиться. Они сломали ей палец, Энни. А если она попадется им еще раз, будет еще хуже.

Она вздохнула, сложила руки на животе и уставилась в темноту.

— Так ты еще не закончил?

— С ней — да. А парень, по большей части из-за него-то меня и избили, вынужден спешно смываться из Нового Орлеана. И это здорово.

— Жаль, что я не могу разделить твою радость.

В комнате было тихо, сквозь ветви деревьев ярко светила луна. У меня вдруг появилось ощущение, что я что-то теряю, и, возможно, навсегда. Я обхватил ступней ее ножки и взял ее ладонь. Она была мягкая и сухая.

— Я не искал неприятностей, — сказал я. — Они нашли меня сами. С ними надо бороться, Энни. Если этого не делать, они так и будут идти за тобой по пятам, как бродячие собаки.

— Ты же сам говорил, что один из постулатов Общества анонимных алкоголиков гласит: «Не принимай все близко к сердцу».

— Это вовсе не значит, что я должен закрывать на все глаза. Роль жертвы меня не устраивает.

— А о нас ты подумал? Почему мы все должны расплачиваться за твою гордость?

— Я больше ничего не скажу. Ты меня не понимаешь. И вряд ли поймешь.

— А мне каково, Дейв? Ты как ни в чем не бывало приходишь домой, ложишься в постель и рассказываешь мне, что ты был со стриптизершей, что отправил кого-то из Нового Орлеана и какой ты после этого молодец. Я ничего не хочу знать о преступном мире, Дейв. Да и никому не пожелаю.

— Он существует потому, что люди закрывают глаза.

— Так пусть в нем живут другие.

Она отвернулась от меня и села на другой край кровати.

— Не уходи от меня, Энни.

— А я и не ухожу.

— Приляг, и поговорим.

— Не стоит развивать эту тему.

— Давай поговорим о чем-нибудь другом. Это пустяки. Бывало и хуже.

Она осталась сидеть на краю кровати, трусики открывали значительную часть ее ягодиц.

Я взял ее за плечи и осторожно уложил на подушку.

— Ну же, детка. Не бросай старика.

Я принялся целовать ее щеки и глаза, гладил ее волосы, обнимал; она положила руки мне на плечи, но сделала это так неохотно, словно выполняла неприятную, но необходимую обязанность.

С минуту я слушал, как в лунном свете с ореховых деревьев падают капли дождя. Мне было плевать на гордость и на то, как я буду себя чувствовать завтра. Я нуждался в ней, я спустил ее трусики, стащил с себя нижнее белье и прижался к ней всем телом. Она обняла меня и легонько поцеловала в щеку, но внутри у нее было сухо, а глаза устремлены в одну точку.

С залива послышался странный звук: это аллигатор звал самку. Я отчаянно потел, несмотря на вентилятор и ночную прохладу; я пытался утешить себя и хоть как-то оправдать свою похоть и желание посвятить ее в мои дела.

Наконец я остановился, отодвинулся от нее и натянул трусы. Она повернула голову на подушке, посмотрев на меня снизу вверх, словно пациент с больничной койки.

— Это был долгий день, Дейв, — тихо сказала она.

— Я не устал. Пойду-ка встряхнусь.

Я встал с кровати и стал натягивать штаны и рубашку.

— Ты куда? — спросила она.

— Куда-нибудь.

— Ложись-ка спать, Дейв.

— Я запру входную дверь, когда буду уходить. Постараюсь не разбудить тебя, когда вернусь.

Я надел мокасины, вышел на улицу и завел пикап. Сквозь темные облака пробивалась луна, и на размытую дождем дорогу, ведущую из Нью-Иберия, легли тени деревьев. Из-за дождей уровень воды в заливе стал выше, вот из камышей появилась нутрия и быстро поплыла на тот берег, оставляя за собой дугообразный след. Колеса зачавкали по дорожному месиву, и я вцепился в руль с такой силой, что на сжатых кулаках резко выступили костяшки. Когда я проезжал по подвесному мосту, запасное колесо подскочило в воздух на добрых три фута.

Когда я остановился около бильярдной, Мейн-стрит в Нью-Иберия была тиха и безлюдна. С залива повеял легкий бриз, зашелестев листвой придорожных дубов, подвесной мост был разведен, а по реке медленно и бесшумно проплывал буксирный катерок, мигая красными и зелеными огнями. Было видно, как в освещенной сторожке сидит смотритель моста. За пару домов от бильярдной мужчина в одной рубашке, покуривая трубку, выгуливал своего пса вдоль старой епископальной церкви, которая в эпоху Гражданской войны служила госпиталем для солдат федеральных войск.

Когда я вошел в бильярдную, то словно вернулся во времена своей юности; тогда люди чаще говорили по-французски, чем по-английски, в каждом баре стояли игровые автоматы и тотализаторы, где можно было поставить на лошадь, а бордели вдоль Рейлроуд-авеню работали круглыми сутками; дни, когда остальной мир для нас бы такой же диковиной, как и те техасцы, которые стали приезжать в наши края после войны добывать нефть и прокладывать газопровод. Во всю длину комнаты простирался огромный бар красного дерева, с оловянными перекладинами и плевательницами, а в глубине стояли четыре бильярдных стола, покрытые зеленым сукном; иногда хозяин застилал их клеенкой и ставил бесплатное угощение — чашки гумбо[7]; где попрохладнее, у вентиляторов с деревянными лопастями, старики резались в карты и домино. На огромной доске, висевшей на одной из стен, были написаны мелом результаты последних баскетбольных матчей Национальной лиги, а по висевшему над баром телевизору шел неизменный бейсбол. Пахло пивом, гумбо, тальком, виски, вареными раками, крепким виргинским табаком, фаршированными свиными ножками, вином и крепкой настойкой.

Хозяином бильярдной был мулат по имени Ти Нег. Когда-то он работал на строительстве газопровода и на нефтяной вышке; на руке у него не было трех пальцев — отхватило сверлильным станком. Я наблюдал, как он наливает пиво в запотевший бокал, снимает пену деревянным черпачком, доливает туда на полпальца чистого виски и подает мужчине в джинсовом костюме и соломенной шляпе, который сидел у барной стойки и курил сигару.

— Надеюсь, ты пришел поиграть на бильярде, Дейв, — сказал Ти Нег.

— Принеси-ка мне гумбо.

— Тебе прекрасно известно, что кухня уже не работает.

— Тогда жареных колбасок.

— Их сегодня не привозили. Налить тебе «Доктора Пеппера»?

— Ничего я не хочу.

— Как хочешь.

— Принеси мне хоть чашку кофе.

— Послушай, у тебя усталый вид. Иди-ка домой и ложись спать.

— Принеси мне кофе, Ти Нег. И сигару.

— Ты же не куришь, Дейв. Что это с тобой сегодня?

— Ничего. Просто я не ел целый день. Думал, кухня еще не закрылась. А хоть сегодняшняя газета у тебя есть?

— Разумеется.

— Я просто посижу здесь и почитаю газету.

— Будь как дома.

Он нырнул за барную стойку, извлек оттуда свернутый экземпляр «Дэйли Ибериан» и протянул мне. На первой странице были четкие следы пивных кружек.