Когда мы вынырнули и со стоном стали вдыхать воздух, угас последний солнечный луч. Над нами кружила стая чаек. Волны играли с трупами утопленниц. Ника, качаясь вместе с лодкой, терла ладонью лицо, и ее посиневшие губы беззвучно шевелились. Я не сразу понял, что она пытается что-то сказать мне.

– Что ты говоришь? Я не понимаю!

– Не могу… – бормотала Ника и, приблизив ладонь к лицу, посмотрела на нее пустыми глазами. – Он пытался лизнуть каждую «мамочку», он будто просил нас оставаться людьми, он… он кричал, но его никто не слышал…

– О чем ты? – произнес я. – Разверни ладонь, я перегрызу веревку.

– Он привык ко мне и потому не испугался «мамочек», – сказала Ника, поднимая на меня воспаленные от морской соли глаза. – Ты понимаешь, что он просто привык ко мне?..

«Говори, говори! – мысленно кричал я, закрывая глаза и прижимаясь лбом к скользкому и холодному днищу лодки; слезы выкатывали к глазам, но не проливались, как гроза над Сахарой – гремит, сверкает, а дождя нет. – Говори еще, убеждай, доказывай!.. Но что мне делать, если надежды нет и слова твои льются по сердцу ледяной водой. Анна, милая, родная, единственная, прости меня! К черту здравый разум! В нем нет ничего, кроме ожидания смерти. Сколько бы мне пришлось ждать? Двадцать восемь лет? Всего двадцать восемь! Мне было бы уже под шестьдесят, а тебе столько же, сколько есть сейчас, и ты, молодая и красивая, стала бы ожившей памятью…

Прости меня, Анна! Я ждал бы тебя, если бы не умерла надежда. Если бы она не умерла…»