На заре последнего дня лета я встретилась с Грэми Роуэном на мосту, чтобы отправиться в Монтевиаль. Он ждал, восседая на козлах шаткой повозки. Рядом с ним, над козлами, горел фонарь, освещавший, кроме прочего, темное пятно у него на лбу. Ничего удивительного, он суеверен – из тех людей, что молятся Аннадису, прежде чем пускаться в путь, трут себя землей, чтобы напомнить богу земли и небес – я твой слуга, где бы я ни был.
Я забралась на сиденье, не здороваясь. Грэми задул фонарь и стегнул мула. Только проехав в тряской повозке пол-лиги, Роуэн нарушил молчание.
– Прошу прощения, это не такой экипаж, к каким вы привыкли, – произнес он после особенно удачного толчка.
– Ты понятия не имеешь, к чему я привыкла.
– Те люди рассказали мне о ваших преступлениях. – Он не сводил глаз с дороги впереди или со спины мула.
– И ты в полной мере осознал, какое оскорбление я нанесла приличному обществу? Боишься моих тайных связей? Опасаешься, что Джеррат поразит тебя молнией, пока я сижу рядом с тобой?
– Я подумал, что должен рассказать вам.
– Ты невероятно благороден для шерифа. Для человека, у которого столько крови на руках.
Якопо рассказал мне, как шериф оказался в этой должности. Роуэн спас жизнь местному лорду в первой валлеорской кампании Эварда, еще во времена короля Геврона. Разумеется, той, в которой погиб Авонар. Я покосилась на руки Роуэна, сжимающие поводья, короткие, огрубевшие от работы пальцы, широкие кисти, поросшие жесткими рыжими волосками. Ничего особенного. Но я не могла смотреть на них, не представляя, как эти руки привязывают женщин, детей, мужчин к поспешно вкопанным столбам, подкидывают им под ноги вязанки хвороста, подносят горящие факелы…
Роуэн хлопнул вожжами. Мне казалось, животное не сможет двигаться быстрее.
– Это правда, что у меня нет титулов, среди моих предков ни одного герцога, графа, даже простого рыцаря, но я все-таки определил для себя, что хорошо, а что – плохо.
– Ты задумывался, почему меня оставили в живых? Из-за моего происхождения? Это не подрывает твою веру в закон?
– Я не ваш судья…
– Чему я рада.
– …но меня давно уже возмущают люди, которые выполняют законы или закрывают на них глаза, когда им хочется.
– Успокойся, уважаемый. Я не собираюсь подвергать сомнениям твое чувство справедливости, находясь у тебя в подчинении. Но ни один человек, сжигавший детей в Авонаре, не получит снисхождения от заблудшей души вроде моей.
Казалось, его лицо вырезано из тех же дубовых досок, что и повозка. Он ничего больше не сказал. Мы умудрились проехать целый день, не обменявшись и двумя десятками слов.
Мы прибыли в Монтевиаль с наступлением ночи. Роуэн заволновался, когда мы находились еще в лиге от городской стены. Пока мы протискивались сквозь толпу путников, запрудивших Красный мост в надежде перейти реку и попасть в город, прежде чем ворота запрут на ночь, он беспокойно озирался по сторонам и, не осознавая того, сдвинулся к центру сиденья. В мерцающем свете факелов морщинки вокруг глаз проступили резче, неровный шрам на щеке казался глубже. Один раз он остановил повозку, спрыгнул с сиденья и негромко заговорил со стражником, шагавшим по улице вдоль запертых лавок. Когда мы наконец остановились во дворе дешевой гостиницы около реки, он разогнал пристававших к нам нищих и наградил нелицеприятным эпитетом оборванную девчонку. Шерифу показалось, что она хочет украсть нашего мула, хотя она всего лишь собиралась отвести животное в ветхое стойло. Трудно сказать, кто из нас больше радовался окончанию путешествия.
Когда на следующее утро Роуэн появился у моей двери, на нем были его обычные домотканые штаны, нитяные чулки, какие носили селяне, и темно-голубое пальто с протертыми манжетами и локтями. Мы шли по городу под траурно моросящим дождем, по мере приближения к дворцу толпа сгущалась. Роуэн вздрагивал, когда его толкали прохожие, и чем дальше мы шли, тем сильнее он вцеплялся мне в руку, словно теперь, когда я оказалась среди лейранской аристократии, я могла бы сбежать.
Я старалась не смотреть на дворцовые башни, возвышающиеся над городом, и красные знамена с золотым драконом, тяжело свисающие со стен, но чем ближе к центру подтягивала меня крепкая рука шерифа, тем больше я замедляла шаги.
– Что такое? – спросил Роуэн.
– Я не могу… не этим путем. Есть другие дороги к Воротам Просителей. – Хотя я и презирала себя за то, что выдала свои чувства шерифу, я не могла совладать с волной охватившей меня слабости.
– Разве это не самый короткий путь? Я думал, вы хотите поскорее покончить с этим.
– Прошу, шериф. Пожалуйста. Другой дорогой.
– Как пожелаете. Такой же долгой, как наш путь сюда.
Ворота Просителей в южной стене королевской резиденции в Монтевиале открывали два раза в год: в первый день осени в День Долготерпения и в последний день года на праздник Гроша для Нищего. По легенде, в этот день Аннадис, ожидающий решения, будет ли он править землей и небом, отдал в разгар зимы последний грош нищему, который оказался его собственным отцом, переодетым первым богом Аротом.
Ворота охраняли солдаты в красных мундирах, пропускавшие внутрь очередь из строго одетых мужчин всех возрастов. Мужчины в очереди – женщин, кроме меня, не было видно – были в основном преуспевающими купцами или офицерами. За бедных король не ручался.
Роуэн отпустил мою руку на краю площади перед воротами.
– Ты не собираешься меня сдавать с рук на руки? – спросила я, когда он жестом предложил идти дальше одной.
– В мои обязанности входит проследить, чтобы вы прибыли. Я буду ждать здесь, пока вы не вернетесь.
– Но в твои обязанности наверняка не входит доставлять меня обратно. – Я была искренне удивлена.
– Моя обязанность, госпожа, следить за соблюдением закона.
На его пальто сияла эмблема шерифа. Я отошла от него, испытывая отвращение, и двинулась к очереди просителей, плотнее закутавшись в свой поношенный плащ.
Очередь медленно проходила в маленький двор, усыпанный перелетевшими через стену листьями. Никто не удосужился вымести их ради той публики, которая шла со стороны Ворот Просителей. Со двора был вход в приемную, заставленную деревянными скамьями. Я втиснулась на краешек скамьи и принялась разглядывать грязный каменный пол. Одно за другим выкрикивали имена. Голова кружилась. Наверное, нужно было поесть.
Прошел час. Я смогу. Ради Анны и Ионы, спасших мне жизнь, ради свободы, я смогу. О чем они могут спросить меня, о чем не спросили за недели допросов перед казнью Кейрона?
– Гляди внутрь себя, Сейри, – сказал мне Кейрон. – Смотри на красоту, которую ты сохранила внутри, жизнь, которая заключена в тебе, искру, которая не принадлежит больше никому. Этого они не сумеют коснуться.
Я не допущу их внутрь. Кейрон выстроил внутри себя настоящую крепость из покоя, чтобы защитить собственную искру жизни, но в конце она подвела его. Он умер, крича. Но я дочь воина, я разбираюсь в фортификациях. Чтобы противостоять гнусной жизни, нельзя допускать ни покоя, ни чувств. Иначе не сумеешь избежать привязанности к кому-то или чему-то. Я не позволю этим людям торжествовать.
– Сериана Маргарита из Комигора.
Человек с тяжелой челюстью, в красной одежде и с посохом, на золотом набалдашнике вырезан дракон. Расправив плечи и глядя перед собой, я поднялась и проследовала за ним по коридору, через высокую арку двери, в Большой зал. Сотни людей толпились вдоль стен просторного зала, их яркие одежды выделялись на фоне темного древнего камня. Холодный свет струился сквозь высокие окна.
В дальнем конце зала, едва различимые в блеклом свете, сидели за полукруглым столом двадцать человек. В центре на золоченом стуле восседал Эвард. По бокам от него расположились те, кого я знала: канцлер Вилларр, герцоги Памфильский, Аристидский и Греймонтский, граф Джеффи, старый приятель моего отца, совсем сморщенный. Так много тех, кто когда-то составлял часть моего мира. За столом размещалось несколько рядов наблюдателей достаточно высокого ранга, раз они имели право восседать на стульях, – жрецы, особенно заинтересованные в тех, кто нарушал законы, касающиеся чародейства. Остальные стояли переговаривались, прикрываясь веерами, зажатыми в унизанных кольцами пальцах.
