– Привет! – буркнул он мне, когда я приземлился, и стал отцеплять меня от перил. – Сейчас я тебе такое скажу, что ты сразу на Эверест пойдешь.

Он заинтриговал меня настолько, что даже сердце стало биться чаще. Мы подошли к очагу. Гриша взял радиостанцию, стоящую на каменном столе, и сказал:

– Пока ты там ползал, я случайно поймал разговор двух мужиков.

– Каких мужиков? – не понял я.

Гриша пожал плечами.

– Затрудняюсь ответить тебе, но один из них был человек по имени Джо.

– Ты слышал, как он говорил по радио?! – не поверил я.

– У меня сбился диапазон, на котором мы обычно работаем с Князем, я стал крутить настройку и нечаянно поймал, как двое, значит, обмениваются информацией.

– О чем говорили, ну?

– Это, как я понял, был уже конец разговора…

– Гриша, короче! – взмолился я.

– Один, значит, говорит: «Джо, он собрался ехать в Ялту, чтобы водила засвидетельствовал его непричастность». Или что-то в этом роде. А Джо отвечает: «Хорошо, я понял». Первый спрашивает, значит: «Когда опять выходим на связь?« – а Джо отвечает: «Как вчера», – и, значит, дает отбой.

– А что значит «как вчера»? Это во сколько – «как вчера»?

– Да я откуда знаю?

– Слушай, Гриша, а чей голос-то был?

Гриша пожал плечами.

– Я не разобрал.

Я прожигал его взглядом. У меня прямо-таки срывался с языка вопрос: «Не Князя ли это был голос?» – и, опасаясь, что не сдержусь, я стиснул зубы и замычал, как от невыносимой боли.

– Ну чей, подумай!

– Да откуда я знаю, чей! – вспылил Гриша. – Говорят тебе: не разобрал.

– Вот так вот, – произнес я совершенно бессмысленную фразу и даже зубами скрипнул. – Продают с потрохами среди бела дня.

– А кто знал, что ты в Ялту собрался?

– Да все знали!

– А я не знал, – ответил Гриша и развел руками.

– Ну, разве что ты… Вот что мне теперь делать, Григорий?

– Когда ты хотел ехать?

– Сегодня ночью, чтобы рано утром быть там.

– Значит, надо ехать сейчас. Немедленно, пока этот Джо не помешал.

– Да где я сейчас Клима найду? Он наверняка куда-то свалил по своим делам!

– Дуй на автобусе.

– На Ялту единственный рейс уже ушел!

– Хватай частника! Делай что-нибудь!

Но я не шелохнулся, не сводя глаз с радиостанции.

– Послушай, Гриша, а какой радиус действия у этой штуковины?

– Километра три, не больше, и то если луч гора не заслоняет.

– Значит, Джо и его абонент находятся от нас максимум в трех километрах?

Гриша усмехнулся и отрицательно покачал головой.

– Нет, браток, это рация любительская, для рыбаков, чтобы выяснять, клюет у соседа или нет, а у твоего Джо видел какая? Японская, фирменная, у нее мощность раз в десять больше, чем у этой. Так что один из них может быть в Планерском, а другой – в Морском. Иди свищи!

– А у абонента какая станция?

– Да я откуда знаю, какая!

– А если такая же, любительская, то, значит, он от нас не дальше чем в трех километрах?

– Я все не пойму, на что ты намекаешь?

– Да нет, это я так, в порядке бреда.

– Это заметно.

Ну вот, подумал я, на одного меньше. Гришу исключаем. Неужели Князев? Неужели Анна была права и ее женская интуиция подсказала, кто предатель?

Я больше не мог оставаться в лагере ни минуты. Кто знает, о чем была первая часть разговора, которую Гриша не услышал? Может, о том, что я нахожусь в лагере альпинистов, куда надо срочно высылать наряд милиции?

Погода испортилась вконец, небо затянули бесконечные серые тучи, снова пошел дождь, но такая погода меня сейчас устраивала: все отдыхающие, коль на пляже делать нечего, ломанулись в Судак и поселок. Они бродили по магазинам, рынку, выставочным залам, крепости, и в толпе я был не слишком заметен.

Первым делом я заскочил к Климу, надеясь, что мне повезет и я застану его дома. Открыла мать, извинилась, сказала, что Клим рано утром уехал в Грушевку за свининой и до сих пор не возвратился. Я попросил женщину передать, что зайду, как мы условились, вечером, и быстро пошел на дачу, чтобы еще раз посмотреть в очаровательные глазки Анны. Но в домике никого не было. У меня был свой ключ, я открыл замок, вошел в коридор и распахнул дверь комнаты Анны.

Аккуратная девочка, этого у нее не отнимешь. Койка заправлена, на тумбочке порядок, и, кажется, вымыты полы. Мне хватило бы двух минут, чтобы обыскать комнату, но не смог себя пересилить и опуститься до того, чтобы копаться в ее вещах.

Теперь хорошо бы заглянуть домой. Понимаю желание милиции поймать меня, но не могут же они сутки напролет караулить меня в кустах? Для этого всего отделения не хватит. Эта мысль придала мне уверенности, и все же я пробирался к дому самыми путаными тропами – через крепость, ее главные ворота, затем мимо кафе «Встреча» вышел на пустырь и уже оттуда спустился к дому, перебегая из подъезда в подъезд.

Стоит два дня не ночевать дома, как сразу возникает ощущение, что не был в родных апартаментах по крайней мере месяц. Когда я неслышно закрыл за собой дверь, вошел в комнату и увидел знакомую до деталей обстановку, мебель, вещи, книги, то сердце сжалось от нахлынувшей тоски. Теперь все это казалось отдаленным, оторванным от меня, отгороженным какой-то непреодолимой стеной. Правильно говорят: от сумы да тюрьмы не зарекайся. Я еще не в тюрьме, но уже не свободен. Но почему? По чьей воле?

Я бродил по комнатам, бесцельно перебирая вещи, заглядывая под диван, шкаф и стол – если у меня так спокойно можно найти пистолет, не подложена ли на этот раз бомба? В маленькой комнате, из которой я совершил свой отчаянный прыжок, окно было закрыто, штора задернута – милиция оставила после себя порядок, хотя и провела аккуратный обыск.

Я попытался приготовить себе завтрак, но аппетит разгорался намного медленнее, чем усталость, и я выключил огонь под кастрюлей, в которой вода уже почти закипела, лег на диван, накрыл голову подушкой и долго лежал так без движения.

Жалость к самому себе – вот чего надо опасаться в критической ситуации. Это чувство не побуждает к решительным и смелым действиям, а заставляет безропотно страдать и ждать помощи со стороны. Мне никто не поможет, говорил я себе, это тот самый случай, когда совершенно бесполезно кричать: «Помогите!», это все равно что в безлюдной тайге, в непроходимом болоте, где я один, по пояс, по грудь в черной жиже и с каждой минутой меня все глубже и глубже засасывает в трясину. Можно плакать от жалости к себе, можно изорвать все голосовые связки, зовя на помощь, все это лишь ускорит конец.