– Эта жизнь – она наступит скоро?

Валери приподнялась, встряхнула головой, стянула волосы на затылке тугим узлом.

– Я съезжу на несколько дней к брату в Прибалтику, – сказала она, протягивая руку к креслу, где лежало ее белье, и стала одеваться. – А ты пока побудешь здесь. Тут много книг, тебя будут поить и кормить. Отсыпайся, залечивай раны. А завтра вечером тебя выпустят.

– Но почему я должен сидеть здесь до завтрашнего дня?

– Потому что завтра вечером ты уже не будешь опасен. Я, конечно, не думаю, что ты захочешь помешать мне, и все же… Мало ли что взбредет в твою горячую голову, так ведь?

– А Клементина?

– Клементина поедет в свой маленький замок. И мы поставим точку на всей нашей долгой и грустной истории. И начнем с тобой новую жизнь.

Я смотрел, как она одевается.

– Валери, а зачем тебе была нужна эта встреча? Завершила бы все свои дела, потом приехала бы ко мне в Крым…

– Я хотела еще раз убедиться, – сказала она, надевая белую туфельку и морщась, словно ноге было тесно. – Я хотела убедиться, что не потеряла власть над тобой.

– Убедилась?

Вместо ответа Валери склонилась надо мной, поцеловала, затем взяла со стола радиотелефон, нажала на его панели кнопку и сказала:

– Машину!

На моих глазах она превратилась в деловую жесткую женщину, на лице которой не осталось и намека на сентиментальность. Она вышла из комнаты не обернувшись, словно меня здесь не было.

Сутки я провел в диванном плену. Большую часть времени я лежал, глядя на потолок, пил мартини, гонял по всем программам телевизор и думал о Валери. Точнее, я просто мысленно рисовал ее образ, даже не делая попытки найти логическое объяснение ее последним словам. На душе моей было пусто и уныло. Я чувствовал себя в роли спортсмена, который из кожи вон лезет, чтобы прийти к финишу первым, а когда наконец пересек заветную черту, то увидел, что судьи и зрители давно разошлись, соревнования отменили, и все результаты и достижения уже никому не нужны. И я, обессиленный, ходил вокруг развевающихся на холодном ветру знамен, пустых пьедесталов, сваленных в кучу барьеров и лавровых венков, пиная ногами брошенные на битум нагрудные номера и листы ведомостей.

Поздно вечером следующего дня дверь отворилась, незнакомый молодой господин, вооруженный радиоаппаратурой, молча пригласил меня на выход, проводил вниз и показал на стоящую у парадного входа иномарку.

– Вас отвезут.

Повернулся и молча пошел в офис.

Я сел в машину рядом с водителем. Тот, следуя профессиональному этикету, даже не повернул голову в мою сторону, молча ожидая приказа. Я же молчал, думая о чем-то своем, забыв, что уже свободен, что моей судьбой теперь распоряжаюсь сам. Водитель наконец вежливо напомнил:

– Куда едем?

– Что вы говорите? – вернулся я из мира грез в кабину машины. – Ах да! Надо же куда-то ехать… М-да, если бы я знал – куда.

Водитель сохранял железное спокойствие.

– В любом случае в Москву? – уточнил он и тронулся с места.

Я помнил адрес подруги, у которой мы остановились, но что-то удерживало меня от встречи с Анной. Как только я начинал думать о ней, так сразу накатывала мучительная боль. Разве я в чем-то виноват перед ней? – спрашивал я сам себя. Разве я что-то обещал ей? Я ее предал? Я продался?..

Вопросы плавно переходили в утверждение.

Я попросил остановить у первого попавшегося телефона-автомата.

– А-а, это ты! – почти безразличным тоном сказал в трубку Нефедов. – Все нормально, твоя девушка передала мне дискету. Да, подкинул ты нам работенки.

– С ней все в порядке?

– Конечно! Я ей говорил, что с тобой ничего серьезного не может случиться, а она не верила. Очень мнительная и нервная девушка… Ладно, старина, извини, времени нет. Позвони завтра. А лучше – послезавтра.

Он даже не спросил, что со мной было и какой ценой эта дискета нам с Анной досталась, подумал я, вешая трубку на рычаг, но подумал уже без злости и почти равнодушно.

Я вернулся в машину. Водитель с готовностью взялся за руль.

Можно поехать на вокзал. Там много лавочек и кресел. Лягу в своем белом костюме рядом с бомжами – пусть народ потешится. Бомжи – народ гостеприимный. Не только местом поделятся, но и стакан какого-нибудь пойла нальют и таранкой угостят. Ночь будет веселая. А Анна тем временем будет медленно сходить с ума от того, что ничего не известно обо мне. А я тем временем буду веселить народ…

– В Бирюлево, – сказал я водителю.

Было уже без четверти одиннадцать, когда я позвонил в квартиру, и тотчас, словно этого звонка ждали под дверью, лязгнул замок, дверь распахнулась, и я увидел Анну. Мне трудно передать, сколько боли, любви, слез было в ее глазах. Она сделала движение ко мне, но взгляд ее скользнул по моему костюму, лакированным туфлям, и Анна замерла, подняв на меня кричащие глаза. Губы ее дрогнули.

– Кирилл, – шепотом произнесла Анна. – Где ты был?

В лучшем случае она была готова увидеть меня полуживым, избитым, лежащим на полу в луже крови. Она надеялась, молила бога, чтобы было хотя бы так – ведь кровь отмывается, раны заживают, боль утихает. Но мой вид просто потряс ее.

Я зашел в прихожую. Анна отступила на шаг от меня. В ее широко раскрытых глазах заплясали огоньки бесовского смеха. Я молчал. Сейчас любая моя фраза, любое слово будут выглядеть как оправдание, а слова утешения – издевательски.

– Кофе есть? – спросил я, сняв пиджак и закинув его на холодильник. В нем я чувствовал себя как клоун. – Умираю, хочу кофе.

Анна растерянно кивнула, прошла на кухню, убрала со стола телефон, лист бумаги, исписанный телефонными номерами больниц и моргов, скомкала его, кинула в ведро. Взяла джезву, встала у плиты.

Я мог позвонить ей по радиотелефону Валери, подумал я, глядя на хрупкую, скованную фигуру Анны, на легкомысленный халатик, одолженный у подруги, на изящные руки, на ее тонкую, кажущуюся слабой шею, и, отпустив волю, позволял терзать себя чувству жалости; и у меня сдавило в горле и стало тяжело в глазах. Я мог позвонить ей, сказать, что со мной все в порядке. Она умирала здесь, сходила с ума по мне, часами накручивала диск телефона и дрожащим голосом, полным слез, называла работнику морга мою фамилию, прислушивалась к шелесту учетных журналов, холодела от ужаса, ожидая услышать подтверждение страшной истины, а я в это время, напрочь забыв о ее существовании, целовал тело Валери.