Стесь докурил. Задумчиво бросил окурок в железную урну, промахнулся, скептически поджал губы:

– Кович… Дерьмо твой Кович. Скотина и провокатор. У нас таких любят…

Он вдруг взял Павлу за пуговицу. Задумчивым доверительным жестом.

– Ты, девочка, береги честь смолоду. Ты, смотрю, такая хорошая… Полным-полно идиотов, только и думают… А ты помни! – Он выпустил Павлину пуговицу, чтобы наставительно поднять палец.

Павла уныло кивнула.

После обеда Раздолбеж выругал ее за старые фильмы, которые она должна была привезти из фильмотеки и не привезла. Фильмотека помещалась в двух кварталах от студии – Павла пошла пешком, и торжествующий май всеми силами атаковал угнездившуюся в ее душе тоску. Атаковал и добился некоторых успехов – увидев в зеркале витрины свое кислое, бледное, угрюмо сморщенное лицо, Павла устыдилась и быстренько изобразила улыбку. Память мышц – а ее лицо прекрасно помнило, как улыбаются, – высвободила в ее душе резервы оптимизма; переступая порог фильмотеки, Павла уже напевала. Потому что долгая грусть утомляет. Потому что этой ночью ее ждет спокойный сон без сновидений, и следующей, и послеследующей, а попав наконец в Пещеру, она больше никогда в жизни не встретит саага.

Ни одного.

По закону статистики.

И она рассмеялась, и так, с милой улыбкой, выслушала сообщение старушки фильмотекарши о том, что заказанных фрагментов нет и еще долго не будет. Старушке было неудобно, она то и дело пожимала покатыми плечами:

– Какой-то дурак в аппаратной пиво разгрохал, литровую бутылку… А они пива нанюхались – и показились. Крысы-то. Налакались, видимо, все пожрали, ну прям подчистую перегрызли, ничего не работает, света нет, приедут монтеры – полы вскрывать будут… Крысы, они от пива сдурели. Раньше проводов не грызли – теперь вот… Так что, девочка, не будет заказов, с недельку еще не будет, тут с утра такой топот под полом стоял – куда твое дело…

Улыбка на Павлином лице потихоньку растаяла. Поблагодарив старушку фильмотекаршу – интересно, за что, за добрую весть?! – она побрела обратно и, увидев в зеркальном стекле шикарной машины свое убитое горем лицо, не попыталась даже разгладить складку на лбу. А, какая разница…

Раздолбеж долго молчал. Как всегда бывает в таких случаях, утраченные фрагменты старых фильмов с каждой секундой приобретали в его глазах все большую ценность – сейчас он поверит, что без них завтрашняя передача вообще невозможна.

– Ну, вы даете… – тихо сказал он наконец.

Павла прерывисто вздохнула. «Вы даете» – как будто это именно она перегрызла провода в фильмотеке!..

– Все, за что вы беретесь, Нимробец, – с тоской сообщил Раздолбеж, – все, за что вы беретесь… То дождь пойдет, то автобуса нет, теперь вот крысы…

– Я их не приглашала, – сказала Павла искренне.

Очень скоро оказалось, что иллюстрированный журнал «Сюжеты» не имеет обыкновения печатать на первой странице содержание. Хочешь чего-нибудь отыскать – будь добр, листай страницы.

Павла листала.

Подшивки были тугие и тяжелые; «Сюжеты» выходили каждую неделю, толстые, лаковые, форматом с небольшой рекламный щит. Павла то и дело отвлекалась, разглядывая шикарные иллюстрации, погружалась в чтение, изучала подборки о новомодном движении созидающего туризма, о конкурсе методических программ для младенцев с несформировавшимся «этическим скелетом», и о последних нашумевших фильмах, и о новых разработках в ветеринарии, и о «культуре праздников в сложных климатических условиях», о ночных клубах, аукционах аквариумных черепашек, о новейших космических проектах, искусстве устраивать рукотворные гроты и вечеринках с участием рок-звезд. Спустя два часа, обалдевшая от информации, с тяжелой головой и замутившимися глазами, она наткнулась наконец на статью о Рамане Ковиче.

Худрук Психологической драмы сидел в песочного цвета кресле, Павла долго и устало смотрела в его желчное, некрасивое и необаятельное лицо. Ей воочию виделось, как берущий интервью журналист вертится вокруг в поисках слабого места или пикантной подробности, но все его выпады разбиваются о каменную, непоколебимую самоуверенность первого режиссера столицы.

«Скажите, а почему из театра уволился такой-то?» – «Я не врач и не могу оказывать психиатрическую помощь». – «Газеты писали о громком скандале, когда такая-то, которую вы отстранили от работы, пыталась покончить с собой…» – «Бедняга недоигрывала на сцене, зато в жизни переиграет кого угодно. Если кто-то хочет покончить с собой, но его спасают – значит, это спектакль…» – «Все говорят, что ваша последняя премьера…» – «А вы ее видели?» – «Н-не довелось, билетов, знаете ли…» – «Билеты все проданы на месяц вперед, но вы все равно сперва посмотрите, а потом поговорим…»

Павла вздохнула и решила дальше не читать, а попросту отнести Раздолбежу ксерокопию.

До вечера – до закрытия библиотеки – ее добычей стала подборка в журнале «Театр», несколько похожих статей в непохожих друг на друга газетах и едкая заметочка в «Сплетнице» – последняя премьера Рамана Ковича подвергалась искусыванию и ядовитым насмешкам. Герои, мол, передвигаются исключительно кругами, как на ипподроме, и говорят исключительно штампами, как в провинциальном музее, а если героиня обнажает грудь – так хотя бы нарисовать его стоило, этот бюст, кружочками обвести, чтобы зритель, так сказать, хоть некое подобие увидел… А что герой сгорает от страсти – об этом в программке надо писать, потому как бестемпераментный, белый, как моль, артист такой-то, загнанный режиссером в оболочку бешеного ритма, похож на детскую погремушку – такой же пустой и такой же шумный…

Библиотекарша уже стояла над Павлой как карающее привидение; Павла заказала ксерокопии, откусила от завалявшейся в «дипломате» булки и побрела домой.

В детстве ей случилось увидеть один из ранних спектаклей Ковича, тогда еще очередного режиссера какого-то мелкого театрика, – «Девочка и вороны»; премьера обернулась взрывом, и даже спустя год билеты все еще невозможно было купить – за ними простаивали ночами. Четырнадцатилетняя Павла, сопровождаемая ревностным надзором старшей сестры Стефаны, попала на спектакль случайно, на «лишний билетик», и потом целый месяц пребывала в потрясении, в эйфории. И потом смотрела снова, и снова, и снова, потому что спектакль шел, наверное, лет десять…

Десять лет Кович сидел на своем троне – неотлучно. То есть он, конечно, странствовал по городам и весям, приходил в Драму главным режиссером и уходил снова, исчезал на год-другой и снова возвращался на гребне скандала, но трон лучшего режиссера – и так считала не одна только Павла – бродил за ним, как верная лошадь.

А потом он окончательно обосновался в Театре психологической драмы, разогнал половину тамошних актеров и набрал взамен своих людей. Павла видела несколько спектаклей – критики захлебывались от восторга, имея перед глазами самую обыкновенную, пресную лабуду. Павла вздохнула.

Все семейство было в сборе; Влай, муж Стефаны, играл с Митикой в настольный хоккей, и от его темпераментных бросков черная шайба то и дело вылетала за бортик и катилась под диван, и Митика начальственно указывал пальцем, и Влай послушно лез в пыльное царство потеряных вещей, копошился там, оставив на поверхности одни только тощие ноги в спортивных штанах, и возвращался довольный, с добычей. Стефана жарила блинчики – дым стоял коромыслом; Павла совсем не хотела есть, но привычный напор сестры заставил ее через силу прожевать несколько ложек гречневой каши.

– А мы о Ковиче делаем передачу, – похвалилась она просто затем, чтобы не молчать.

– Да? – удивилась Стефана. – Ой как интересно…

И продолжала прерванный рассказ о положении дел в институте, о молодой сотруднице, делающей колоссальные успехи и обреченной на большое будущее в науке, о своем бездарном, но трудолюбивом заместителе, о большом конгрессе, который состоится в следующем месяце и на котором она, Стефана, будет вести секцию.

Глаза Стефаны по-рысьи горели. Про работу она умела говорить часами; Павла кивала и ковыряла вилкой остывающую кашу.