Илья дернул плечом, сбрасывая руку. Обернулся к Луке.

– Плохо так. Нехорошо.

– Она ведь не человек, – заметил Лука, вкрадчиво заглядывая Илье в глаза. – Она вообще не разбери-поймешь.

– Тем более!

– Неделю без бабы, – пожаловался Василий у Ильи за спиной. – Тут и козу огуляешь.

– Лучше уж козу… А порчи не опасаетесь? – вспомнил Илья. Его медленно выпирали из кладовой, и он понятия не имел, что делать. Не бить же этих чудаков.

– Не-а, – сказал Лука. – Я еще ночью догадался, когда слушал их вопли. Ты прав, нету от них порчи. Только пугать умеют. А теперь, как мы насовали этой в рыло, так я вообще их не боюсь.

– Раз не боишься, значит, можно еть? – Илья презрительно фыркнул.

– Надо еть, Илюша. Надо. И чтобы за наших баб отомстить, и чтобы совсем не бояться.

Василий таки отпихнул Илью и опять пристроился к «девке». Та пискнула.

Илья протянул длинную руку и оттащил Василия.

– Да что ж ты непонятный такой! – возмутился тот. – Чего тебе надо?

– Неправильно это, – объяснил Илья. – Нельзя силой. Лучше добейте.

Он бы и сам добил несчастную, да Василий ее заслонял. И уж больно не по делу было ссориться с братьями сейчас.

Внутри у Ильи все клокотало. Он не думал и не хотел думать о том, сколько человек истребила «девка». Сколько поела. Попадись она ему за разбоем, он бы сплющил ей черепушку в один удар. Но сейчас «девка» была для Ильи всего лишь поверженным врагом. Беспомощным существом, жестоко избитым, болтающимся в подвешенном состоянии ногами врозь. Храбр не испытывал к ней ничего, кроме жалости. И то, что Петровичи хотели с «девкой» сделать, Илья воспринимал как надругательство.

Отчасти еще и надругательство самих Петровичей над своим человеческим естеством. Мало ли, кого топчут волоты. Это еще не повод «мстить» им таким же образом.

– Ну стойте! – почти взмолился Илья.

– Ты главный. – Лука кивнул. – Мы ждем. Слу-ушай, может, ты свою долю хочешь? Имеешь право. Давай, вставляй. Первому храбру – первое место!

Илья от изумления схватился за голову. Василий, воспользовавшись этим, тут же просочился к добыче.

– Да как можно совокупляться с… ними! Что же вы над собой-то творите, братья?! Нельзя!

«Ибо сказано: два будут одна плоть», – выскочили из глубин памяти слова, подслушанные в церкви. Правда, это относилось к блудницам. И никому не мешало совокупляться. Но ведь с бабами! Да и блудниц на Руси не бывало отродясь, дал бабе денег в благодарность или подарил чего – не блудница же она после этого. Говорили, в Греции блудниц полно. Недаром книга Библия, принесенная на Русь греками, так их ругала.

– Скажешь, мало волоты наших баб потоптали? – спросил Лука. – Слыхал небось, что с такими бабами после делают? Всем селом в одну дырку – и на плаху. Остынь, Илюша.

Василий, недовольно ворча, пристраивался к «девке», раздвигал ей шерсть в паху, то и дело оглядываясь через плечо на Илью – не сцапает ли снова.

– Мы ведь ее сразу прибьем, когда закончим, – сказал Лука. – Так какая разница, кто она и что. Шел бы ты, Илюша. Дай развлечься.

Илья стоял в замешательстве, хлопая глазами.

– Да вы просто звери какие-то! – выпалил он.

Лука недобро прищурился.

– Ты нашего не замай, – с поддельной ласковостью проговорил он. – Я понимаю, тебе неприятно. Ты же сам… Не просто так на свет народился. Верно?

Илья отшатнулся.

А через миг бросился из кладовой вон, так задев плечом Луку Петровича, что тот упал.

Позади сдавленно взвизгнула «девка».

На постоялом дворе Илья метнулся к кадушке с водой, плеснул в лицо, отпил через край, еще плеснул. Схватил огромный свой меховой плащ на шелковой лазоревой подкладке – ценой как обе шубы Петровичей, – укутался им по самые глаза и рухнул в угол.

Ему хотелось стать очень маленьким и незаметным.

В кладовой «девка» стонала и выла так, будто ее не насиловали, а по живому резали. Илья заткнул уши, но не помогло. Он ощущал чужие страдания нутром. Да, «девка» пролезла в кладовую убивать. Но не для удовольствия, ради еды. А Петровичи глумились над ней, просто чтобы потешиться. Какая там месть! Какая приманка для волотов! Петровичам надо было доказать себе, что они сильные и смелые. Они для этого и берегиню толстозадую огуляли когда-то. За-ради удали молодецкой.

Неизвестно, как себя чувствовала берегиня, а вот «девку» не тешило сношение с храбрами киевской дружины. «Девка» чуяла, что ее скоро забьют булавой. А еще Илья, к несчастью, дал понять, что у нее тут есть защитник. И звала она на помощь не столько родичей из леса, сколько его, Илью.

С ним она легла бы, кстати. Сама, охотно… Илью от этой мысли аж передернуло.

Привязалась бы накрепко. Стала бы преданной домашней скотиной. Охотилась бы для него, а если надо, и убивала. Расчесывала ему волосы… Страхолюдина и человекоедка.

Илья пару раз стукнулся затылком о стену. Не полегчало. Некстати он вспомнил, как за ним ухаживала иссиня-черная дочка Святогора. А папаша издали любовался и довольно хрюкал.

Вот за это он не смог убить ее, страшную – она его любила.

С виду зверь, а все равно баба.

Волоты, лешаки, одноноги – женская часть всей этой нечисти считалась невероятно похотливой, издревле ходили слухи о том, что русалки волшбой приманивали к себе парней и залюбливали до смерти.

Все сказания и байки предостерегали мужчин от связей с нечистью. Во-первых, разыгравшаяся берегиня легко могла свернуть шею незадачливому любовнику. Во-вторых, подумать боязно, кого она потом родит.

Боязно подумать.

Илья заскрипел зубами.

Его родила мама.

Он с раннего детства знал, что не такой, как все. Иногда ему кричали в спину – эй, отродье однонога! Тогда Ульф догонял и бил. Легонько, чтоб не насмерть. Это научил отец. Сказал: обязательно бей любого, кто возвысит на тебя голос или поднимет руку. Но только вполсилы. Ибо пока ты мал, за совершенное тобой смертоубийство отвечать будут родители. Понял, Ульфи-Вульфи? Скажи им, что ты оборотень, что можешь перекинуться в волка. Пусть боятся.

Дети не верили, что Ульф оборотень. Сколько ни рычал по-звериному – дети пугались, но потом снова задирали его. Чтобы побороться. С ним любили бороться, хотя он всегда побеждал. К нему вообще тянулась всякая живая тварь. Тянулась с опаской, иногда преодолевая злобу, но все равно лезла, не понимая, то ли загрызть, то ли облизать с ног до головы. Ульф был странен и этим притягивал. Его ненавидели собаки – он научился так смотреть на них, что сами ползли на брюхе целоваться. Шарахались кони – он стал говорить с ними, и к Ульфу взревновали все окрестные жеребцы.

Отродье однонога. Ульф спросил отца, что это значит. Значит, ты могуч как йотун, сказал отец, и хватит об этом.

Ульфи-Вульфи, звереныш мой, говорила мама, и мальчик чувствовал: ей отчего-то больно.

Когда Ульф вырос и стал воином, то догадался, почему было так больно маме. Но он спрятал эту догадку в самый дальний уголок памяти. Иначе, стоило только вспомнить, его скручивало в дугу от жалости к маме, отцу, себе – и слезы хлестали из глаз. А жалость быстро переходила в ненависть – к маме, отцу, себе… Нет, это было совсем не нужно. Ульф Урманин и так оказался слишком одинок и неприкаян на этом свете, чтобы жить во злобе.

А к йотунам он был равнодушен. Волки да медведи тоже жить мешают. Подумаешь, йотуны.

Но как же он их ненавидел!..

Илья вскочил, сбросив плащ на пол, снова отпил ледяной воды. Глупцы Петровичи разбередили ему душу. Голова раскалывалась от бешенства. На постоялом дворе вдруг стало тесно и нечем дышать. Илья сжал ладонями виски и, пошатываясь, шагнул через порог.

Он брел куда-то, ничего не видя и не слыша вокруг, закрывшись от всего мира, чтобы в своей безумной ненависти не перевернуть его.

Да идите вы все со своими Петровичами, князьями, вольными селами, йотунами, киевским столом, греческими священниками, варяжскими гостями, торговыми обозами… Как вы живете?! На что вы похожи?! Чего вы хотите?! И за что вы так мучаете меня?!!!