Обещает, что в «Историческом вестнике», который собираются выпускать он и М.М. Карпович, он напечатает «Мемуары» Бебутова[74]. Сообщает, что у него имеется «полная рукопись».

«Бурышкин показал мне однажды пачку досье с данными, кто и когда из очень, очень многих наших с Вами знакомых вошел в масонскую ложу».

«У Бурышкина был список русских масонов. Он сам мне о нем говорил и называл многие имена. Я боюсь, что этот список исчез (а может быть, поступил в архив Колумбийского университета). У меня есть некоторое основание предполагать, что некоторые люди масонской религии хозяйничали у Бурышкина, когда он умер».

«О русском масонстве у меня имеются интереснейшие материалы – показания Гальперна, Чхеидзе, Гегечкори (члены Верховного Совета русских лож), Воспоминания кн. Бебутова (основатель) и ряда других. На целый том: Устав, история обоих Конвентов[75], история «усыпления» ложи Маргулиеса – Бебутова (подозревали в провокации) и пр. Прокопович вошел в ложу (белы.) действительно в 1898 г. – сразу же после того, как вышел из Союза РСД[76]. Есть материалы о переговорах, которые Бебутов в 1909 г. вел с Плехановым, с.-р. и т.д. Многих звеньев все же не хватает, – и я ждал публикаций, надеясь получить…. К сожалению, не получил – придется публиковать так. Статьи Аронсона[77] очень поверхностные, ничего не дают. Гучков масоном не был[78], центральными фигурами были Керенский, Некрасов, Чхеидзе, Терещенко, Коновалов, из которых кажется никто (Бурышкину) не рассказывал».

Две страницы на машинке: о письме Н. Крупской Зиновьеву и Каменеву от 23 декабря 1922 г. (не 1923, как думал Вольский); о встрече с Бухариным в Европе в 1935 г.; о письмах Ленина к Горькому; о Троцком, об архивах Горького, которые были увезены в Москву, накануне его смерти, из Лондона:

«Я думаю, что Вы слишком категоричны в утверждении, что Горький умер естественной смертью. Г. умер через несколько дней после того, как по настоянию Сталина получил свой архив из Лондона от баронессы Будберг (о ней см. Воспоминания Ходасевича в т. 70 „Современных записок“ – текст их сильно сокращен)»[79].

Б.И.Н., видимо, вернулся (может быть, после личных встреч) к вопросу о Гучкове и «гучковском кружке»:

«Роль некоего Штанге (провокатора, по словам Гуля) была многим известна. (Н.Н.) Алексеев был сыном матери Валентины Николаевны[80] от первого брака. Он и Гучков «попались в сети Штанге» и Скоблина[81] »

Вольский рассказывает, как он бывал у Гучкова в 1930-х гг., и там познакомился со Штанге. В Верхней Савойе была конспиративная квартира, откуда Гучков отсылал свои «директивы» в Москву. Это была западня ГПУ.

Б.И.Н. просит Вольского написать ему «подробно о сетях, в которые попал Гучков». Он цитирует совершенно нелепые сплетни Кусковой, называет их «рекордным сумасшествием», но упоминает, что в 1919 г. у Гучкова были переговоры с германским штабом, а затем в 1930-е гг., «ген. Шлейхер-Бредов и немецкий штаб имели тайное соглашение со Сталиным», и в это время Гучков завел связи с «русским право-военным лагерем».

В этом письме Вольский написал Николаевскому все, что знал, «о романах Ленина». Он называет некую Катерину К., а затем – жену Григория Алексинского, в то время члена партии большевиков. Он также снова возвращается к «сети» вокруг Гучкова: о Н.Н. Алексееве, которого в свое время старались разоблачить, как сов. агента, а также упоминает о его отце, который был расстрелян во время гражданской войны в Царицыне, с двумя другими своими сыновьями, Александром и Павлом, 16 и 14 лет.

Не обращая внимания на то, что Б.И.Н. несколько раз ему писал, что Гучков никогда масоном не был, Вольский, зная правду, пишет ему опять:

«Известно ли Вам, что Гучков был масоном, но масоны отвернулись от него, во-первых, узнав, что он находится в сношениях с германским генеральным штабом, и во вторых, что имеет какое-то отношение к делу Конради?»[82].

АИ. Гучков, узнав, что я живу в Плесси-Робэнсон, в домах, построенных Office Departemental, и что в этих домах много свободных квартир – поселил в одной из них свою жену (Л.А Часар, его «незаконная» жена с двумя детьми). Он очень часто приезжал и почти немедленно после приезда шел ко мне. Споры с ним происходили многочасовые. Он был убежденным сторонником войны с СССР и еще задолго до появления Гитлера, как диктатора, доказывал, что война Германии с Россией неизбежна, и что только в этой войне Россия может освободиться от диктатуры большевизма. Информация, которой обладал Гучков, была всегда очень обширная и свежая.

Из некоторых его замечаний я понял, что у него есть прямая связь с германским посольством в Москве, которое, в свою очередь, поддерживает связь с кем-то из важных персон советской бюрократии. Замечу, что информацию, которую мне удавалось получить от Гучкова, я обычно передавал П.А. Гарви[84], он несколько раз делал из моих передач заметки в «Соц. Вестник». Гучков имел связь не только с германским посольством в Москве, а и с рядом высших чинов немецкого Рейхсвера и чиновничества в Германии. Он вел с немцами огромную переписку, шла она не обычным путем, а через пути, которые он полагал «конспиративными». Помощником у него в этой переправке писем в Германию, и через тамошних его агентов дальше в СССР, был журналист Н.Н. Алексеев. Путь этих переправок был таков: где-то недалеко от границы Франции и Швейцарии находилось chateau, принадлежавшее или управляемое неким Штранге[85] (в прошлом какой-то высокий военный чин, адмирал). Сын Штранге жил в Париже и считался добрым товарищем Алексеева. Пакеты от Гучкова Алексеев передавал Штранге, тот отсылал их своему отцу и таким образом пакеты Гучкова якобы переправлялись за границу. Неизвестно, был ли агентом Советов отец Штранге (есть данные предполагать, что таковым он не был), но относительно молодого Штранге теперь уже точно знаем, что он задолго до войны принадлежал к сети советского шпионажа. Поэтому можно считать установленным, что содержание «конспиративной» переписки Гучкова, попавшее в его, Штранге, руки, немедленно становилось известным парижскому представителю ГПУ. Мать Н. Алексеева предполагает, что тот же Штранге, донося на него французскому правительству (как на «немецкого шпиона»), добился ареста Алексеева и привлечения его к суду. (В защиту Алексеева вступился Керенский). Одним из ближайших сотрудников Гучкова был несомненно Скоблин[86]. Гучков умер, не узнав ничего о предательстве Скоблина. Он относился к нему с полнейшим доверием, посвящал во все детали своих политических предприятий. Последние два года в круг этих предприятий был введен Ксюнин (бывший сотрудник «Нового времени»), живший в Белграде и выполнявший там ряд заданий Гучкова и Скоблина. Узнав о предательстве Скоблина, Ксюнин застрелился. После смерти Гучкова, Часар, разбиравшая его бумаги, сожгла множество писем и всяческих донесений, которые из России получал Ксюнин и переправлял Гучкову. Последний придавал этой переписке такое значение, что перед смертью, в момент, когда его сознание еще работало, потребовал, чтобы из его архива была прежде всего уничтожена корреспонденция с Ксюниным. Любопытно, что в разборе архива Гучкова принимала участие Вера Александровна, дочь Гучкова[87], два раза съездившая в Москву и несомненно ставшая (таково было и мнение французской Сюртэ[88]] советским агентом[89]. Она ныне живет в Англии и, как слышно, от коммунизма отошла. Ознакомиться с корреспонденцией Ксюнина Вере Гучковой не удалось. Переписка была спешно сожжена Часар, но не потому что она боялась, что будет прочитана Гучковой (Часар и поныне не хочет верить, что Гучкова была советским агентом), а повинуясь предсмертной воле Гучкова. Оглядываясь назад, нельзя не назвать трагическим положение Гучкова. Скоблин, дочь, молодой Штранге, все следили за ним и о каждом шаге его доносили.

Приписка пером Вольского: Повторяю, что это написано три года назад[90]. Сейчас можно было бы многое добавить. Штранге сейчас в Ленинграде, у него чин «историка» и он принимает или сопровождает приехавших в СССР иностранных историков.