Стало холоднее. Неужели уже наступает заря? Значит, рассветет, а я ни минуты не спал. Что это сейчас за шум? Это не Мина, не жалобы ветра, не шакалы. Боже мой, шаги на дороге! Да, это шаги. И люди, и лошади. К счастью, они слышатся в направлении, противоположном Соленому Озеру. Только бы у них не явилось мысли отдохнуть здесь! Присутствие мула в помещении, предназначенном для путешественников, наверное, вызвало бы ссору. Американцы очень высоко ставят понятие о человеческом достоинстве. Со своей стороны, я нахожу, что надо избегать ссор, особенно, когда с тобою женщина, которую всегда легко расстроить... Они приближаются: проходят мимо; прошли.

Какое счастье! Я, может быть, засну. Не шевелись, добрый мой Мина. Но я сам теперь верчусь во все стороны... Поймаю ли я, наконец, тебя, неуловимый сон... Тише! Что там? Опять шум. Тот же шум, что сейчас был, но только как будто усиленный, и теперь он слышится со стороны города. Вот они! И на этот раз они останавливаются. Входят в хижину... вошли!

Боже! Этот отвратительный голубоватый свет. Хижина полна дыма. А! понимаю, они подожгли траву, сухую траву, на которой она спит, она, Аннабель! Но, несчастные, кто же вы такие ? А, узнаю вас, мрачные ангелы-разрушители, Даниты проклятые! Напрасно думал я, что победил вашего подстрекателя. Вы хотите свою добычу, не правда ли? Ну а меня, меня? Вы думаете, что я останусь один после того, как вы похитите у меня это единственное в мире существо! А я, а я!.. Ах, поздно, ее уже нет...

Отец д’Экзиль, сердитый, выпрямился; в хижину волнами проникал туманный голубой утренний воздух. Он был один с мулом, мирно щипавшим сухую траву, служившую ложем для Аннабель.

Одним прыжком иезуит очутился вне хижины. Ледяной предрассветный ветер развеял дым в его мозгу. Безграничный вздох облегчения вырвался из его груди: молодая женщина была тут.

Аннабель сидела на самом краю плоскогорья, шагах в тридцати от него. Она смотрела вдаль. Выступая из-за вершин горной цепи Уосеч, выплывало солнце. Свет его начинал разливаться по всей долине. Занимался восхитительный день.

Отец д’Экзиль тихо подошел к Аннабель Ли. Она не обернулась. Он подошел совсем близко и мог сколько угодно разглядывать ее. Впервые увидел он ее опять при безжалостном дневном свете и вздрогнул. Теперь он разглядел ее волосы, недавно еще столь роскошные и прекрасные, теперь запыленные, уменьшившиеся на три четверти, стянутые сзади на затылке в маленький, жалкий пучок.

Аннабель все не поворачивалась. Пристально смотрела она вниз, в глубь долины. Иезуит благословлял это упрямство, позволявшее ему взять себя в руки, иначе он, наверное, не сдержался и невольно выдал бы свой ужас при виде ее плачевного состояния, что могло бы оскорбить несчастную женщину.

— Чудный денек, — сказал он, наконец.

Она повернула голову и нисколько не удивилась, увидев его, хотя и не слышала, как он подошел. В ясном небе высоко парили два ястреба, их несоразмерно увеличенные тени то появлялись, то исчезали на розовом склоне горы.

— Если погода продержится, наше путешествие до Сан-Луи будет настоящей увеселительной прогулкой...

Он круто остановился, с тяжелым чувством, словно однажды это было уже сказано. Где же, Боже мой? Ах, да! в прекрасной вилле из жернового камня, в утро вступления американских войск накануне дня ее несостоявшегося отъезда.

Аннабель по-прежнему не отвечала.

— На что вы так внимательно смотрите? — встревоженным голосом спросил он.

Не говоря ни слова, она указала на равнину.

В ясном нарождающемся утре виднелось целиком Соленое Озеро. Ощетинившись желтыми парами, озеро пламенело на горизонте.

— Мы два часа были в пути, — неуверенным голосом сказал иезуит. — Никогда не думал, что отсюда можно видеть весь город. Смотрите-ка, вон там место вашей виллы.

Взгляд Аннабель не последовал по тому направлению, по которому старались увлечь его рука отца д’Экзиля. Наступило молчание.

— На что вы смотрите? — спросил он наконец.

В свою очередь она вытянула руку в направлении южной части города.

— На это, — просто сказала она.

— На что?

— На дым.

— На дым?

— Да, на дым из труб.

Действительно, воздух был так таинственно чист, что видно было, как от каждого четырехугольника темной крыши подымался сероватый султан дыма.

— Ну и что же? — спросил отец д’Экзиль.

— Это дым от огня, который зажигается немного ранее семи часов утра для приготовления первого завтрака.

— Первого завтрака!

Пораженный смотрел он на нее. У Аннабель был прежний мягкий голос. Лицо ее было неподвижно.

— Да, первого завтрака. Сегодня моя очередь. А меня не было, чтобы развести огонь для первого завтрака.

Раздался дрожащий голос иезуита:

— И следующий огонь разведете не вы.

— Нет, я.

— Что вы говорите?

— Я говорю, что я разведу, так как мы только в двух часах ходьбы от города, а огонь к следующему приготовлению пищи должен быть зажжен не раньше одиннадцати часов. Вы видите, что я успею.

Она поднялась, он схватил ее за руку.

— С ума вы сошли! — вскричал он в порыве страшного отчаяния.

Она побледнела.

— С ума сошла! С ума сошла! Ах, как это нехорошо, что вы, такой добрый, употребляете такое слово.

Она повторяла свою грустную жалобу:

— Нехорошо! Нехорошо!

— Простите меня, простите меня, — умолял он, — но в таком случае я схожу с ума! Ах! скажите мне, что это неправда, что это неправда, что это шутка, что я не понимаю. Вернуться, вам, к этому человеку...

— Тсс! — шепнула она.

— Скажите мне, что это неправда. И потом скажите, как это может быть! Разве вы не последовали за мною вчера вечером? А лейтенант Рэтледж, которого вы месяц назад призывали... Разве не для того, чтобы последовать за ним, бежать...

— Он не приехал, — тихо сказала она.

— Он не приехал. Но я приехал, я. И вот я здесь, и вы не хотите следовать за мною!..

— Вчера еще, — сказала она, — я думала, что могу это сделать. Сегодня утром вы спали, а я захотела взглянуть на дом. Теперь я увидела его и чувствую, что не могу. Не надо было спать... Не надо было позволять мне взглянуть на дом.

Отец д’Экзиль был вне себя от горя.

Она повторила:

— Не надо было мне глядеть на дом.

Она обернулась на своего спутника, его, полные слез, глаза были полны слез.

— И плакать не надо, — сказала она.

И так как иезуит не мог успокоиться, у нее вырвался неопределенный жест.

— Я вам говорю, что не нужно плакать, потому что эта женщина, это теперь уже не та, которую вы оплакиваете. Не нужно, не нужно жалеть ее.

Говоря таким образом, она улыбалась такой душераздирающей улыбкой, что горе отца д’Экзиля дошло до предела.

— Несмотря на все, — вскричал он, — я увезу вас!

Она покачала головою.

— Вы не всегда будете около меня, чтобы меня караулить. И тогда, я знаю, что уйду. Видите ли, лучше не обрекать меня на более долгую дорогу и — она опустила голову — более суровое наказание.

— Какой ужас! — вскричал он. — Вы, значит, признаете...

Она ограничилась тем, что ответила:

— Время проходит, а я хожу не очень быстро. Вы это знаете, потому что сегодня ночью сами посадили меня на мула. Я должна покинуть вас.

Он оперся о сосну и не поворачивался. Она видела, что рыдания сотрясали его плечи. Сверкающее солнце медленно подымалось по голубым ступеням тверди небесной.

Тогда она стала спускаться по тропе вниз.

Но не прошла она и ста шагов, как ее заставил остановиться раздирающий крик.

— Аннабель!

Она обернулась. На плоскогорье, на краю бездны она увидела иезуита, простиравшего к ней руки.

В первый раз назвал он ее этим именем, и она услышала его в последний раз.

Когда ровно в восемь часов утра брат Уудроу Брантинг, личный курьер президента Церкви, достодолжным образом вышколенный Гербером Кимбеллом, остановил свою тележку у хижины Коронованного мормона, он крайне удивился, найдя ее пустою. Он подождал больше часа, затем, отчаявшись, решил повернуть обратно и вернуться в Соленое Озеро, чтобы рассказать Кимбеллу о своей неудаче.