Как бы то ни было, мой друг, но ещё прежде, чем я открыл план великого герцога Рудольфа, я уже стал создавать буквально из ничего роман, удовлетворявший моей чувствительности. Великого герцога Фридриха-Августа, столь корректного и столь ко мне благоволившего, я рисовал себе палачом жены, этой прелестной великой герцогини; её красота делала меня глубоко несправедливым. Человеку, которому я обязан был теперешним моим положением, и у которого, несомненно, были свои достоинства, я стал приписывать в своём больном воображении какие-то преступления; и рядом с этим я возводил на пьедестал ту женщину, которая однажды публично выказала мне всё своё презрение, а затем, каждый раз, когда мне удавалось вскользь её увидеть, как будто бы меня вовсе и не замечала. И только в минуты душевного просветления, когда я мог хладнокровно рассуждать, я видел пред собой холодную эгоистку, с лицом мученицы, которая по ночам музицирует со своей Мелузиной, а днём ездит верхом на охоту со своим маленьким красным гусаром. О, этот Гаген! «Боже мой, — говорил я себе, — нужно быть слепым, чтобы не видеть, что не она, а герцог заслуживает сожаления и симпатий… О, у меня не было бы столько терпения, как у него».
Но, увы, тщетны были все мои попытки успокоиться и забыть её… Через какую-нибудь секунду я снова отдавался во власть своих химер, и болезненное воображение начинало рисовать мне Аврору фон Лаутенбург пытающейся во всём — в верховой езде, в охоте, в музыке — найти облегчение страданиям, которые причинило ей исчезновение её первого супруга, прекрасного, мужественного Рудольфа, того, кто так её любил, и кого она обожала; в душе моей зарождалась ревность, и мои грёзы становились мне ещё дороже.
Многие разговоры и встречи доказывали мне вздорность моих грёз, но напрасно. Тщётно мадам Вендель, с её глухою ненавистью к великой герцогине, вздыхая, рассказывала мне об этом бедном дорогом великом герцоге Рудольфе, который был так несчастен. Я решительно отвергал всё то, что нарушало равновесие конструкций, созданных моим воображением. Считайте меня сумасшедшим, но, во всяком случае, — раз я уже создал себе этот пункт помешательства, — вы поймёте, в каком лихорадочном состоянии я находился, когда, поставив на место том «Mittheilungen»и положив в портфель драгоценный документ, я поднимался к себе в комнату.
Сезам, отворись! Я имел теперь в своих руках таинственный ключ, который должен открыть мне доступ к великой герцогине и сломить её нерасположение ко мне. При взгляде на эти строки, начертанные рукой её возлюбленного супруга, она поймёт, что тот, кто открыл эту драгоценную реликвию и сложил к её ногам, не заслуживает безразличия, с которым она до сих пор к нему относилась. Быть может, она даже попросит у меня прощения?.. А тогда, о, я сумею сказать ей нечто решительное, что остановит слова извинений, готовые сорваться с её прекрасных уст, и ей ничего не останется, как только ещё более недоумевать, как это она до сих пор могла так ко мне относиться.
Дважды я принимался писать ей и дважды бросал в камин уже начатое письмо, которое хотел отправить ей вместе с документом. Первое казалось мне недостаточно почтительным, во втором слишком подчёркивалась важность моей находки. Наконец, я остановился на редакции, которая показалась мне самой простой:
Ваше высочество!
Случайно я открыл документ, который не может Вас не растрогать. Беру на себя смелость препроводить его Вам при сём. Примите его как знак благоговейной преданности вам вашего покорнейшего слуги.
Я имел намерение вручить письмо и документ, вместе с краткой объяснительной запиской, Мелузине фон Граффенфрид, которая всегда относилась ко мне с особенно лестной любезностью. Но, к сожалению, Мелузина уехала в город, и мне ничего не оставалось, как передать пакет русской горничной, какой-то полуидиотке. Она недоверчиво на меня посмотрела, взяла письмо и исчезла, пробормотав несколько непонятных слов.
Я тотчас же ушёл к себе. Моей экзальтации как не бывало. Я стал чуть ли не бранить себя за свой поступок. К чему это? Зачем я суюсь в чужие дела? Я, кажется, даже желал от души, чтобы старуха оказалась ещё более тупоумной и затеряла моё письмо.
В коридоре послышались шаги. Раздался стук в дверь. Вошёл Людвиг.
— Прошу извинения у господина профессора. Господина профессора спрашивают.
Он посторонился и пропустил лакея. Я думал, что провалюсь сквозь землю, когда я увидел на нём синюю с золотом ливрею великой герцогини.
— Не угодно ли господину профессору пожаловать за мной?
Ошеломлённый столь быстрым результатом моего поступка, я последовал за лакеем, забыв даже взять шляпу.
Мы вкось пересекли парк. Куда он меня ведёт? Вошли в английский сад и спустились вниз; мы шли вдоль Мельны; окаймлённая ивами речка казалась розовой при заходящем солнце.
Из группы каштанов раздался выстрел, и в ветвях что-то зашуршало, как от падения птицы.
— Прошу господина профессора войти.
Я очутился в какой-то беседке, сплошь из зелени; я увидел пред собой великую герцогиню с ещё дымящимся ружьём в руке.
— Извините, сударь, я забавлялась охотой на дроздов, — просто сказала она.
И жестом она отослала лакея.
И вот я один на один с царицей моих грёз. Я знал, что эта встреча состоится, но я никак не мог предвидеть, что она произойдёт в этой зелёной беседке, о существовании которой я не подозревал, хотя часто, гуляя, проходил мимо.
Несколько секунд она безмолвно глядела на меня. Смущение моё дошло до крайних пределов. Только позже, много позже я понял, какую услугу оно мне
оказало: собеседник, столь трепетавший перед нею, не мог быть противником.
Наконец, голосом сладостно нежным, столь нежным, что я даже не узнавал его, она заговорила.
— Благодарю вас, господин Виньерт, за ваше сообщение. Вы были правы, считая, что нет такой памяти о покойном великом герцоге, которая была бы для меня безразличной.
И после некоторой паузы:
— Можете ли вы мне сказать, каким образом этот листок бумаги попал к вам?
Я рассказал ей во всех мелочах, как это случилось; в моей повести чувствовалось, очевидно, так много волнения и искренности, что великая герцогиня явно была растрогана.
— Господин Виньерт, — сказала она, и неизъяснимо сладостно звучали её слова, — если, как я надеюсь, мы познакомимся ближе, я уверена, что вы перестанете сердиться на меня за некоторую резкость, с которой я, быть может, до сих пор к вам относилась. Пожалуйста, не протестуйте! Это было проделано мною сознательно. Безразличие у женщин всегда бывает притворным. Знайте, что для того, чтобы понять меня, требуются данные, которыми вы не располагаете.
Куда девались заготовленные мною прекрасные слова протеста, которыми я решил ответить на эту фразу, мною всё-таки предвиденную!
— Что же, вы по-прежнему всё работаете, господин Виньерт? — спросила Аврора с улыбкой, не лишённой мягкой иронии.
— Ваше высочество, — прошептал я, смущённый.
— О, я не имею ни малейшего намерения отрывать вас от вашего ученика. Но я хорошо помню, что, приглашая вас сюда, великий герцог любезно желал, чтобы и я время от времени могла пользоваться вашими услугами. Могу лишь пенять на себя самое, что до сих пор я не воспользовалась герцогскою любезностью и вниманием.
Я стоял безмолвно, словно пригвождённый, не зная, говорит ли она серьёзно или нет. Она спросила:
— Умеете вы играть в бридж?
— Немного, — пролепетал я, благословляя в душе Кесселя и старого полковника фон Венделя, которым я был обязан этим новым приобретением.
— Так вот, мы каждый вечер играем в бридж: Мелузина фон Граффенфрид, лейтенант фон Гаген и я. Вы будете четвёртым. Вы окажете нам этим большую услугу, чем вы думаете, — сказала она улыбаясь. — Нечего и говорить, что вы будете приходить, когда вам захочется.
Она продолжала:
— Мне сказали, кроме того, что у вас имеются очень интересные французские книги. Я читаю довольно много, и мне очень приятно было бы с ними ознакомиться, если только это не будет сопряжено с большими лишениями для милой госпожи Вендель.
