Когда все в комнате неподвижно, малейшая вещь, приходящая в движение, тотчас же привлекает к себе внимание. Так случилось и с крючком, запиравшим дверь в коридор.

Легко себе вообразить, что я почувствовал, увидав, что крючок приподнялся, принял вертикальное положение. Его приводили в движение снаружи, ключом, через скважину, на которую я до того не обращал никогда внимания. Потом сама собою повернулась медная дверная ручка. Посередине, во всю вышину двери, зачернела какая-то темная полоса, и дверь отворилась.

Вошел Ральф.

Я приподнялся на постели. Он подошел ко мне.

— Что случилось? — спросил я, даже не возмутившись тем, что он таким странным способом вошел ко мне.

Он поднес палец к губам.

— Одевайтесь.

— Да что случилось?

— Тише...

Он показал на перегородку.

— Сосед не должен слышать.

Я встал и дрожащими руками стал искать свою одежду.

— Туфли, брюки, потом это пальто, — шептал Ральф. — И довольно. Я не собираюсь вести вас на улицу. Идите за мной.

Я повиновался. Он тщательно запер задвижку снаружи. У меня в комнате он не пробыл и десяти минут.

Мы спустились по парадной лестнице при свете его электрического фонарика, вошли в курительную комнату. Он зажег электричество.

Я заметил, что г-н Ральф был бледен. И эта бледность у такого человека, как он, испугала меня.

— Да что такое случилось? — повторил я.

— Я взял единолично на себя ответственность за то, что сейчас сделаю, — сказал он. — Но я решил, что поступить так — мой долг. Можете вы оставаться в течение часа неподвижным и ничем не выдать своего волнения, как бы сильно оно не было?

— Постараюсь.

— Вы должны обещать, иначе вернитесь к себе.

— Обещаю.

— Хорошо. Идемте.

Мы подошли к высокой двери.

— Эта дверь, — сказал г-н Ральф, — в спальню графа д’Антрима. Его сиятельство спит. Я сейчас его разбужу. Но прежде введу вас туда. У его кровати, в ногах, есть совсем темный уголок. Вы найдете там табуретку, сядете на нее и не тронетесь с места, пока я не дам вам знак уйти. Оттуда вы все увидите, главное — все услышите.

Он еще прибавил:

— Клянусь своею душою, его сиятельство не будет знать о вашем присутствии. Один вы услышите то, что будет там сказано. Если бы граф д’Антрим знал, что вы там, он не стал бы говорить. Он слишком боялся бы показаться разыгрывающим перед вами комедию. Вы готовы?

— Готов.

Он взял мою руку, пожал. И приотворил дверь.

Направо был виден альков, огромная кровать с колоннами и балдахином. На комоде — ночник.

Я шел следом за Ральфом. Он показал мне, между стенкой алькова и концом кровати, место, где стоял табурет. Я бесшумно проскользнул туда, сел.

К струившемуся от ночника слабому свету прибавился еще свет. Ральф зажег электрическую лампу. Но лампа была под темным абажуром и давала свет лишь очень слабый.

Все-таки я разглядел графа д’Антрима.

Казалось, он спит. Верхняя половина туловища держалась почти прямо и была прислонена к широким подушкам. Он действительно спал. Я видел его длинные руки, протянутые по одеялу, его белые волосы, желтые сухожилия на шее, видел и не поддающееся описанию выражение его лица, в котором были и страдание, и безмятежность.

Он приоткрыл глаза. Ральф дотронулся до его руки.

— Что, Ральф?

— Я счел себя обязанным разбудить ваше сиятельство. Дело очень важное и, может быть, нельзя ждать до утра.

— Что случилось?

Лицо графа, в его живой, непарализованной части, дрогнуло.

— Ваше сиятельство, сэр Роджер здесь.

— Что ты говоришь?

— Сэр Роджер здесь, ваше сиятельство.

— Где он?

— В маленькой гостиной.

— Когда он приехал?

— В половине двенадцатого. Сейчас двенадцать.

— Видел кто-нибудь, как он вошел?

— Нет, ваше сиятельство. Он проник в парк, спустившись по скалам. Потом обогнул замок, постучал в единственно освещенное окно в первом этаже. Это было окно канцелярии, там, кроме меня, не было никого.

— Как он приехал?

— Его высадила сегодня вечером, около пяти часов, немецкая подводная лодка. И он прошел прямо в замок. По дороге никого не встретил.

— Сказал он тебе еще что-нибудь?

— Ничего, только то, что хотел бы видеть ваше сиятельство как можно скорее. Он ждет в маленькой гостиной, у камина; он промок насквозь под дождем.

— Позови его.

Ральф покрыл плечи старика меховым пледом. Теперь выступала из темноты лишь трагическая, неподвижная голова.

Управляющий вышел.

Я не шевелился, да если бы и шевельнулся, скрип табурета, конечно, потонул бы в шуме ветра. Граф д’Антрим также был неподвижен. На столике подле него поблескивал хрустальный стакан с опущенной в него большой золоченой ложкой, вследствие рефракции она казалась переломленной посередине.

Легкий шум. Вошел Ральф. С ним — тот посетитель, чей приход в этот поздний час, по-видимому, так необыкновенно взволновал графа д’Антрима и его управляющего.

— Роджер! Ты здесь! Теперь!

— Милорд, милорд!

Человек, не видя стула, который подставил ему Ральф, упал на колени перед кроватью. Он искал руку графа. И повторял:

— Милорд, милорд!

— Успокойся, Роджер, успокойся, — сказал граф. — Оставьте нас, — прибавил он, обращаясь к Ральфу.

Я напряг весь слух, все свое зрение, чтобы не ускользнуло ни одно слово, ни один жест. Великая драма началась. Что бы она, эта драма, ни принесла мне, что бы ни открыла, — я чувствовал, что никакая другая ее минута не будет такой патетичной.

— Ты из Берлина, Роджер?

— Да, милорд, да, из Берлина.

— Как ты приехал? Зачем приехал?

— Я был болен, да, болен; меня поместили в больницу. Там я узнал, две недели назад, а именно 6 апреля, что восстание разразится в пасхальный понедельник. Я считаю, что при настоящем положении дел восстание — безумие, нужно все сделать, чтобы ему воспрепятствовать. И я приехал.

— И германское правительство предоставило, Роджер, в твое распоряжение одну из своих подводных лодок с единственною целью — дать тебе возможность воспрепятствовать восстанию, хотя у него столько оснований желать этого восстания? Право, если это так, я согласен с графом Планкеттом: на немецкое правительство напрасно клевещут.

Сэр Роджер ломал руки. Его голос, его движения, его глаза затравленного зверя — все выражало страшное потрясение, и было мучительно видеть это.

— О милорд, не издевайтесь надо мною!

— Успокойся, Роджер, и объясни.

— Объяснить, милорд? Да, я скажу все. Но прежде скажите, что дошедшие до меня сведения — ложны, что это мое путешествие, которое, наверное, будет стоить мне жизни, — что оно напрасно. Скажите, скажите мне, что в пасхальный понедельник никакого восстания не будет.

— Будет, клянусь тебе.

Пришедший застонал.

— Это безумие! Безумие! — повторял он.

— Может быть, — сказал граф д’Антрим. — Но не стала ли мне изменять память? Не ты ли писал мне: «В тот день, когда первый наш немецкий товарищ высадится в Ирландии, в день, когда первый германский корабль с ирландским флагом на носу гордо рассечет волны Ирландского моря, — в этот день много ирландцев сложат свои головы, но они умрут в Боге и с уверенностью, что Ирландия может существовать». Если же память моя ясна, если эти строки писаны действительно твоей рукой, если, с другой стороны, ты считаешь движение, которое скоро разразится, безумием, — значит, Роджер, надежды твои рухнули, значит, не привез ты нам той помощи, которую обещал, хотя мы о ней и не просили.

— Не убивайте меня! — прошептал Роджер.

— Что ты сделал в Германии? — сказал твердо граф д’Антрим. — Какие ты дал обещания? Что тебе дали?

— Я не давал никаких обещаний, — выкрикнул тот с великою скорбью, — у меня не было на то права. Я рассчитывал добиться от Вильгельмштрассе, что она изучит чаяния Ирландии, что в день мирной конференции ирландский вопрос получит международный характер, что...

— Дитя! Немцы были бы уж слишком глупы... Они наобещали тебе много хорошего. Так было им выгодно, я их одобряю. И взамен они ни о чем тебя не просили?