— Я устал, — сказал я, — хочу спать.

— Разрешите мне не провожать вас, я в самом деле думаю, что растянул себе связки. Итак, до завтра, дорогой коллега. Все хорошо, что хорошо кончается. И не забудем оба, что в наших интересах идти рука об руку.

Он приложил палец к губам:

— Ш-ш!

Я не спал. Я даже не ложился. Бледная заря заглянула ко мне в окно. Яростно дул ветер. Дождь лил, как из ведра.

Около девяти часов я спустился вниз. На лестнице я встретил Антиопу.

— А вы забыли, — сказала она, — что мы условились выйти вместе, в половине девятого.

Я сделал уклончивое движение.

— Я думал, в такую погоду...

— А вы боитесь ветра и дождя?

Она прибавила:

— Но, может быть, вам кажется, что совершить эту прогулку — это только понапрасну утомлять себя?

Я серьезно поглядел на нее.

— К чему такие фразы?

— В таком случае, идите переоденьтесь. Согласитесь, вы не так одеты, чтобы карабкаться по скалам. Посмотрите на меня.

Она была в высоких башмаках и вся закутана в резиновый плащ. Тонких волос не было видно под беретом.

— Жду вас, — сказала она.

Через десять минут я вернулся.

Мы спустились к берегу и все утро бродили вдоль моря. Дождь лил, не переставая ни на минуту. Но мы почти не замечали его: был ветер, брызги от волн.

Первую половину этой сумасшедшей прогулки Антиопа была весела, как-то странно весела. Но даже самыми мучительными усилиями я не мог заставить себя отвечать на эту веселость. По смущенным вопросительным взглядам, какие она несколько раз бросала на меня, я понял, что она видит и эти мои усилия, и их безрезультатность. Обменивались мы какими-то словами, для обоих незначительными. Мы знали, что не можем обмануть ими друг друга. Когда ложь так очевидна, она уже и не ложь.

Скоро мы перестали мучить себя разговорами. Дойдя до скалистого мыса, врезавшегося в море, мы взобрались на него. На высоте ста метров скала образовала что-то вроде скамьи. Мы сели на нее. Так час, может быть, — два, присутствовали мы при яростной борьбе между морем и ветром. Под черным небом громадные зеленоватые валы стиснутыми рядами шли приступом на нашу крепость. Хлопья ноздреватой желтой пены таяли у наших ног. С трагическим, хриплым криком взлетали подле нас чайки, так близко, что, кажется, мы могли бы схватить их руками. Мы видели, как они отчаянно боролись со шквалом, чтобы удержаться на месте, потом сдавались, и ветер мчал их на своих черных крылах, точно оторванные от парусов тонущего корабля лоскутки...

— Какой ужас!

Я вздрогнул. Взглянул на Антиопу. Она обхватила голову руками и была неподвижна. Я расслышал, как она тихо повторила:

— Какой ужас!

— Что с вами? Скажите!

Она не ответила, и я не смел настаивать. «К чему?» — сказала бы она мне, конечно. Да если бы она и заговорила, если бы даже поведала мне свое горе, свой позор, — что мог бы я сказать в утешение, когда стоило мне только представить ее себе на секунду в объятиях Ральфа, чтобы почувствовать к ней лишь одну ненависть.

В третий раз сказала она:

— Какой ужас!

Как мог этот человек, этот лакей приобрести над нею такую чудовищную власть? Вспоминалась мне маленькая амазонка из Э-ле-Бена, этот ребенок, словно вошедший в жизнь с хлыстом в руке. И жизнь покорила ее.

— Пойдемте домой, — сказала Антиопа, и в голосе ее была раздирающая душу скорбь.

Мы спустились со скалы. Антиопа так сильно дрожала, что несколько раз я должен был поддерживать ее, почти держать ее в объятиях.

Через полчаса, не сказав по дороге ни слова друг другу, мы были в замке. Вместе поднялись по парадной лестнице. Я машинально довел графиню Кендалль до двери ее комнаты.

Когда я уже хотел уходить, Антиопа схватила мою руку. Голос у нее прерывался.

— Что бы вы потом обо мне ни узнали, поклянитесь, что вы не будете меня обвинять.

Она вся дрожала, в глазах была мольба. Значит, она смутно чувствовала, что я угадал ее унизительную тайну. Мог ли я все еще винить ее? Напротив, не воспользоваться ли случаем, который она так нежданно мне дала, и не положить ли конец тому отвратительному ложному положению, в котором живу я вот уже месяц? Да, наступила минута сказать Антиопе всю правду. В конце концов, если я лгал, если выдавал себя за другого, — сделал я это лишь для того чтобы увидать ее. Может ли женщина не понять этого, остаться равнодушной? И вместе с тем я приобрету свободу, я получу возможность открыть тот отвратительный союз, который связывал меня с подставным доктором Грютли. Я разрушу угрозы, готовившиеся с этой стороны.

— Выслушайте и вы меня, — сказал я ей, и сам задрожал от невероятного волнения, — выслушайте. Предположите, что кто-нибудь воспользовался не принадлежащим ему именем, чужим званием...

Она резко вырвала свою руку.

— Замолчите, — прошептала она.

С ужасом глядел я на нее.

— Предположите... — попробовал было я продолжать.

— Замолчите! — повторила она, и от звука ее голоса я весь похолодел.

Она шаталась, прислонилась спиной к двери, скрестила руки.

— Молчите! Молчите!

Я сделал движение, чтобы взять ее руку, она стремительно отворила дверь и убежала к себе в комнату. Я остался один в коридоре.

За завтраком мы читали ответы, полученные профессором Генриксеном, например, ответы канцлера Горчакова и кардинала Рамполлы.

Кроме того, полковник Гарвей сообщил нам письмо сенатора Баркхильпедро, еще раз извинявшегося, что не приехал. Ему пришлось побывать в разных местах, чтобы добыть необходимые для работ документы. На конверте был штемпель Монте-Карло.

— Сегодня — 15 апреля, — сказал полковник Гарвей. — Будет ли он здесь к пасхальному понедельнику? Не смею на это надеяться. Осталось всего восемь дней!

«Еще целых восемь дней!» — подумал я.

Когда завтрак кончился, д-р Грютли, сильно хромавший, попросил меня помочь ему подняться наверх, в его комнату. Страх, который он внушал мне в качестве специалиста по кельтским наречиям, сменился теперь чувством глубокого отвращения. Но я все-таки подумал, что благоразумнее будет исполнить его желание.

Как только он уселся у себя, то счел остроумным опять приняться за свои вчерашние пошлые шутки.

— Несмотря на то, что у меня — растяжение связок. Да, да, я растянул себе связки, — я великолепно позавтракал. Поймите вы меня: ведь я в первый раз не боялся, что вот вы сейчас начнете декламировать стихотворение Томаса Мура и попросите меня продолжить его. Признайтесь, ведь и вас всегда мучил такой же страх? Да признайтесь, это так потешно!

— Разрешите мне уйти.

— Нет, не прежде, чем попрошу вас об одной услуге.

— В чем дело?

— Вы сами видите, я совершенно лишен возможности выйти из дому, и виноваты в этом вы.

— Я виноват? Не я же сбросил вас с дерева.

— Конечно, но ваше неожиданное появление вынудило меня на него вскарабкаться. Вы, так сказать, только переместили свою ответственность, — но это не освобождает вас от нее.

— Пожалуйста, говорите скорее, я спешу. Еще раз, в чем дело?

Доктор Грютли пристально поглядел на меня.

— Вы, вероятно, женаты, дорогой господин Жерар?

— Женат? Нет, но почему вы спрашиваете об этом?

— Ну а я, увы, женат, — и он смешно поднял глаза к небу. — Но, сами понимаете, — он как-то криво усмехнулся, — это не мешает мне иметь — ну как бы это сказать? — подружку.

— С чем вас и поздравляю.

— Ангел, дорогой мой, сущий ангел. Стоит взглянуть только на Дездемону Паркер, чтобы ее полюбить. Глаза — синее лейб-гвардейского мундира. И какая душа! Какое сердце!

— Я, кажется, уже сказал вам, что спешу...

— Перехожу к делу, сию минуту. Я питаю к Дездемоне Паркер самые нежные чувства, каких она заслуживает, и вы можете себе представить, как мне тяжело было с нею расстаться. Ну, так вот, дорогой мой, уже месяц я пишу ей каждый божий день. Но сегодня я прикован к комнате...