– Иди ты к черту, сука! – пробормотал священник и проснулся.

На этот раз у суккуба были серые глаза, прохладная кожа, и он был очень-очень нежным. А вместо похоти излучал почти материнское тепло… Впрочем, в том, что посланцы дьявола изобретательны, священник никогда не сомневался.

Священник был нищ и потому сравнительно честен. Он не владел никакой собственностью, кроме тридцатипятилетнего изношенного тела, рваной одежды, оружия, ржавевшего из года в год, покосившейся хижины, абсолютной веры – обратной стороны абсолютного безверия – и пути, конец которого – где-то за пределами жизни. Правда, священник только обманывал себя тем, что у него есть путь. На самом деле он осел в этом проклятом городе прочно и надолго…

Лучше не думать о таких вещах. Священник считал, что не слишком разборчивый Бог наградил его неизбывным одиночеством, неопределенной тоской и смиренным сердцем, неуязвимым для разрушительного горя, а также жалоб попранного достоинства. В результате получилось ни то ни се – человек слабый и крайне пугливый; недоношенный пророк, взращивающий одни только сорняки на крохотном огородике чувств; бесполезный проводник, затерявшийся в толпе уродов; чучело на страже пустоты. Местные вороны давно выклевали ему глаза.

…Несколько минут он сидел, привыкая к тому, что наяву ему вовсе не так хорошо, как было во сне. Но сон минул, и фальшивая мать (облика настоящей священник даже не помнил) ускользнула в небытие. Он так и подумал: «небытие» вместо «Царствия Небесного» или, на худой конец, «геенны огненной». Вера не являлась для него естественным приютом робкой и эфемерной душонки, куда та устремлялась бы при каждой маленькой катастрофе, очередном болезненном ударе, нанесенном действительностью. Скорее вера была тем единственным оправданием, которое священник мог придумать страданию. Собственному страданию и страданиям всех остальных. Мучительная жажда напоминала о воде; неутолимая боль сердца – о том, что должно существовать лекарство от всех болезней…

Священник недолго терзался тем, что спросонья разразился ругательством. Ему случалось и богохульствовать, когда не оставалось другого выхода. Он полагал, что Богу, как всякому крутому мужику, наплевать на то, что о нем говорят и даже думают. Кроме того, совесть у священника была сговорчивая. Иначе он просто не протянул бы в этом городе и недели.

Гораздо существеннее тихих укоров совести был утренний холод, пробиравшийся под рясу, словно вкрадчивые ладони шлюхи. Священник зябко поежился от сырости и греховных мыслишек. Потом приблизился к окну, чтобы посмотреть, не появится ли сегодня «близнец».

Без одобрения своего «близнеца» священник давно уже не решался высовывать нос из хижины. Разве что позовут на крестины или отпевание, но и в этом случае он старался побыстрее завершить обряд…

Увидеть «близнеца» прямым взглядом невозможно. Священник прекрасно знал это и потому скрючился под окном, пытаясь поймать периферийным зрением движущееся пятно… «Близнец» обычно являлся ему в виде фигуры в рясе и странном головном уборе, похожем на черную шляпу без полей.

Поскольку хижина священника была едва ли не последней обитаемой конурой на северной окраине, из ее единственного окна просматривалась унылая размокшая дорога, ведущая за пределы города. Священник вяло зевнул (он был гипотоником) и увидел темный силуэт сквозь завесу дождя.

Через минуту ему стало ясно, что это не его «близнец», а человек из плоти и крови. Грязная плоть, отравленная кровь. Редкая птица. Теперь немногие отваживались путешествовать в одиночку…

Священник присел и стал смотреть очень внимательно.

Человек был экипирован примерно так же, как герои последних фильмов жанра «истерн», которые священник видел в детстве. Фильмы снимались бытовыми видеокамерами, пока еще можно было раздобыть элементы питания для них, и распространялись на кассетах, перезаписанные десятки раз с препаршивейшим качеством. Но все равно каждая копия стоила целое состояние… Со временем фильмы стали почти документальными и, по мнению священника, грешили чрезмерным натурализмом. Однако его мнением никто не интересовался.

…Священник сразу почувствовал, что чужак, входящий в город, – не какой-нибудь ограбленный в дикой зоне и чудом уцелевший идиот-торговец. И еще он понял, что отныне в городе появилась новая проблема. Как будто их было мало за последние две недели!

Человек был уверен в себе и одновременно готов к самому худшему.

Опасный фрукт. Личность вне закона, если не считать законом стремление выжить любой ценой. Священник отметил заросшую щетиной рожу, прищуренные глаза и горестно перекошенный жестокий рот; бесформенное, но прочное брезентовое шмотье, прошитое толстыми нитками, а кое-где и ржавой проволокой; сапоги с подошвами, вырезанными из автомобильной покрышки; шапку-ушанку, в которую вросла перевернутая красная звезда; охотничью двустволку, два «макаровых» на поясе и бог знает сколько в других, менее очевидных местах; большой нож для разделки мяса…

Тяжело таскать на себе столько железа. Но лучше таскать его, чем голым лежать в гробу, – с этим согласился бы даже священник.

За то, что он предпочитал деберц другим играм и почти всегда выигрывал, его называли Валетом, и ему это нравилось. Коротко и без соплей. Свое детское имя он давно забыл. В пору полового созревания он был просто «номером 4312» на картофельных плантациях генсека Партии Возрождения Рудича, пока не сбежал оттуда, зарезав охранника, пытавшегося устроить юному девственнику проктологическое зондирование.

Теперь о прошлом напоминало лишь уродливое клеймо – четыре цифры, выжженные на внешней стороне правого предплечья. Хорошо, что не на лбу. Валет сохранил товарный вид, но с тех пор при любой погоде носил одежду с длинным рукавом.

Удивительно, что он остался жив в тот недолгий промежуток времени, когда учился обращаться с оружием. В один прекрасный день он превзошел в быстроте большинство парней, без разбору стрелявших в лесах и на дорогах. Он мог бы сколотить и возглавить отряд вольных убийц, однако был врожденным индивидуалистом. Кроме того, он инстинктивно понимал: любое общество – это такая банда, в которой ты трахаешь кого-то, но кто-то обязательно трахает тебя. А ему не нравилось, когда его трахают, если, конечно, это не были девочки из заведения типа «Горячих губок», изголодавшиеся по полноценному мужику.

При воспоминании о последнем подобном приключении в Волчанске он ощутил томление в чреслах. Как давно это было и как недавно! Для Валета не существовало проблемы времени. Он находился в счастливом полуживотном состоянии вечно юного хищника. Охота, удовлетворение, сон – этот замкнутый круг вовсе не казался ему порочным или скучным. Он жил как жилось, не задумываясь ни о сложном, ни о простом. Он умел стрелять без единого проблеска мысли, а потому – быстрее иной мысли. Когда дела складывались не лучшим образом, он без колебаний падал мордой в грязь, даже не вспоминая о жизни и смерти, а потому не был напряжен и не сжимался от страха…

Большинство дуэлей он заканчивал первым же выстрелом. Если попадался столь же компетентный одиночка, случалось, что возникала перестрелка. Иногда не хватало патронов. Тогда Валет пускал в ход свой старинный нож, на котором были выбиты странный крючковатый крест и надпись «Krupp». Нож предназначался для разделки мяса. Валет всегда использовал вещи строго по назначению.