Он появился в самую глухую пору осени, в середине холодного черного ноября, и купил безвкусный, но просторный особняк из тех, что приобретают нувориши. Месяц он жил тихо, а потом, подобно растекающейся смоле, по городу поползли слухи. Он окутал свое прошлое пеленой таинственности, окружил свое настоящее мистическим ореолом и претенциозно называл себя колдуном Бо, однако обыватели были сражены наповал. Один школьный учитель обнаружил, что слово <<Бо>> означает двадцать третью гексаграмму <<Ицзин>> – <<Разорение>>. Верхняя черта гексаграммы обещала награду благородному и разрушение дома ничтожного…

Он вторгся в сонный провинциальный городок, как штормовой ветер врывается в затхлую комнату через распахнутое окно, разбрасывая бумаги и задувая свечи, но не разбудил его, а вызвал к сумеречной жизни болезненные вспышки между кошмарами, приступы страсти, кровавые ритуалы, древних демонов, доисторический страх. Мирные обыватели теряли заплывший жиром ум, когда он показывал им всего лишь краешек своего товара, малую часть того, ЧЕМ они могли бы стать, если бы имели смелость жить по его законам. Он понемногу отравлял их тонкими намеками, надеждой на невозможные вещи и вполне реальной злобой. Он продавал зелья на любой вкус, несравнимые с химическим дерьмом цивилизации; он оживлял кладбищенские слухи и реанимировал любимых вдовьих котов. Он был катализатором смерти, колдуном в ужасном и тревожащем смысле слова; он заставлял робкие человеческие сердца сжиматься в предвкушении нездешних чудес и открывал им их собственную бездонную пустоту, в которую можно было падать целую вечность.

Он нес в себе разрушение уже разрушенного, разбивал уже разбитые зеркала, червем вползал в уже испорченные плоды, топтал уже треснувшую скорлупу. Однако никто не догадывался об этом, кроме него; он имел дело с неизлечимыми слепцами.

Никто не знал и о том, зачем он это делал. Скука иссушила его черное сердце. Его жестокость и холодность были беспредельны, преступлениям не было числа, но здесь есть место для описания только одного из них, далеко не самого жуткого.

Женщины, эти проклятые самки, богатые и бедные, скользили мимо; он смотрел на них из окна какой-то забегаловки и ненавидел всех и каждую в отдельности за то, что они не принадлежали ему. Они оказывались в постелях в сотню раз более ничтожных типов, чем он сам, – уродливых, будто смертный грех, или смазливых педерастов, а хуже всего была серая, самодовольная и уверенная в себе середина. По крайней мере так казалось

Виктору, но только собственные наблюдения интересовали его по-настоящему.

Что отличало его от других, удачливых и пресыщенных самцов? Он не находил существенных отличий. Причиной его ненависти к ним был только случай, сводивший их с глупыми и грязными существами, которыми он хотел обладать.

Но свою участь он разделил бы неохотно и не со всякой, а до конца не расстался бы с одиночеством никогда; он наслаждался им со страстью мазохиста и пил горькими глотками, как водку, ожидая, что скоро отпустит, но тогда, в тот вечер, не отпустило. И страдание было бесконечной струной, продетой сквозь сердце…

Самое смешное заключалось в том, что далеко не всякую сучку он захотел бы при ближайшем рассмотрении. Можно сказать, что гораздо большую жадность он питал к их душам, нежели к телам, упругим, гладким телам самых скользких из них – тех, которые знали, что он их хочет. Этих он ненавидел сильнее всего… Если бы у него было достаточно денег, Виктор, пожалуй, попробовал бы купить себе немного любви. Но денег всегда не хватало.

Таковы были вечерние кошмары, осаждавшие его сознание и крепко державшие своего раба в цепких лапах, а днем это был человек более чем обычный, с мелким интересом к старинным безделушкам, никчемным, как осколки разбитых юношеских иллюзий, которые уже не слепишь воедино. Однако для себя он сделал бесполезность высшим критерием красоты и считал, что первая его настоящая возлюбленная (он еще не знал, кто это будет, – ведь все зависело от случайных обстоятельств) должна быть никому не нужной или хотя бы потерянной. В противном случае он усмотрел бы в ней пошлые мещанские черты, а это было для него хуже всего на свете.

В конце концов любовь все же настигла его, но она оказалась такой же ущербной и болезненной, как вся его жизнь. Он любил жену своего единственного близкого приятеля, которого не решался назвать другом, потому что по большому счету никто никому не был нужен. Их объединяли воскресные пьянки, летом – пикники, а сильнее всего – скука. Туман вечной скуки висел над городом, словно болотные испарения, вдыхая которые, дети становились стариками… Бывало, три человека сидели ночами, загипнотизированные медленно падающим дождем секунд и тихим скольжением карт, открывая рты лишь затем, чтобы произнести то, что было созвучно их усталым мыслям. Усталыми были их игры, усталой была музыка, усталой была даже похоть…

Виктор сам был немного удивлен, когда в один далеко не прекрасный день обнаружил, что тоскует по женщине, рядом с которой скучал так долго. Ему нужно было видеть ее, быть рядом, хотя он не знал – зачем. Им было не о чем говорить, и не осталось сил что-либо изменить. Все казалось лживым и пустым. Настоящими были только поцелуи, тепло двух тел и притяжение немых душ, заблудившхся в бесконечном лесу одиночества. Оба были пойманы в ловушку, о которой вначале не подозревали.

А потом было уже поздно.

Колдун Бо шевелил пальцами в ритуальной комнате своего обширного особняка, наблюдая за игрой двух золотых рыбок в аквариуме странной формы.

Рыбки скользили в зеленоватой мгле, предаваясь любовной игре, и их чешуя сверкала в пламени негаснущих свечей, расставленных вокруг аквариума. Точнее, в нем было три рыбки, но третью не освещал волшебный огонь, она оставалась в тени даже тогда, когда подплывала к стеклянной стенке и смотрела на колдуна Бо голубым и вполне человеческим глазом…

Бо говорил с нею, он нашептывал ей заклинания, он разматывал тонкую нить неведомой интриги.

Вскоре весь аквариум был доверху наполнен его ядом.

С некоторых пор дневная суета бесконечно утомляла ее. Она рано просыпалась и рано отправлялась спать. За исключением тех ночей, когда ей приходилось спать с мужем. Он смертельно надоел ей – чуть располневший и немного обрюзгший мужчина с кожей, потерявшей свежесть, и устойчивым табачным запахом. Он повторял заученные ласки (наверное, для того, чтобы не обидеть ее), и его любовь была похожа на скучную работу, которую он выполнял машинально, с опустошенной душой, безразличным умом и мыслями, блуждавшими где-то далеко от супружеской постели.

Но настоящим кошмаром ее жизни стала скучная, утомительная и бессмысленная служба в страховой конторе, поймавшая ее в ловушку безысходности. Она начинала в восемь, и к пяти вечера ее глаза были выжжены черными клеймами шрифта и ослепительно белыми пятнами бланков. Небольшая комната, в которой она сидела с тремя старыми девами, казалась ей тюремной камерой. Каждый день, за исключением выходных, они пили чай в десять утра и три пополудни. Это продолжалось пятнадцать лет – всю ее молодость, – и будет продолжаться еще пятнадцать – значит всю ее жизнь… Иногда, слушая их безмозглое щебетание, она ловила себя на жутком чувстве – чувстве полной отстраненности, когда руки сами собой тянулись к увесистому пресс-папье или телефонному аппарату, черному, словно маленькое надгробие… Она закрывала глаза и почти с наслаждением рассматривала три трупа с раскроенными черепами, которые возникали на внутренних сторонах век подобно изображению, проступавшему на фотобумаге.

В контору она ходила пешком, пересекая три улицы и заброшенный парк. Это занимало тридцать пять минут, но издержки при пользовании общественным транспортом были гораздо большими. Она испытывала отвращение к толпе, к потным летом и мокрым осенью телам, сжимавшим ее со всех сторон, к смраду чужого дыхания и фразам, которые произносили перекошенные от ненависти рты.