Громов понимал, о чем речь, и слушал с напряженным вниманием. Если бы он не запретил себе думать, то думал бы, верно, в тех же терминах.

– Потому что все разрушение, нами производимое, – только оттого и происходило, что нас не устраивала существующая конвенция. Есть люди – не считаю это доблестью, считаю проклятием, – которые вполруки ничего делать не способны, вот и рушится вокруг них все это домино. Но тут я понял удивительную штуку: разрушение-то разрушению рознь. Мы опасны для мира в его нынешнем виде, да, – но мы по крайней мере удерживаем критерий; все рухнет – но останется среди этого стоять какая-то палка, вокруг которой в будущем и можно построиться. А сейчас оно осыпается просто так, кучкой, и что вокруг этого выстроится – вопрос. Я потому с такой радостью и думаю о том, что вы все-таки остались в миру; вы – и еще один человек, в котором я заинтересован крайне.

– Гуров? – догадался Громов. Тут что-то закручивалось, он чувствовал это, и во всей этой смутной покамест фабуле Гуров явно играл какую-то роль, он был персонаж таинственный и многое на себе державший.

– Нет, он ни при чем. Он очень умный человек, но только человек, и логика его довольно детская: вот, ходим вокруг котла, ставим заклепки. Нет, есть еще одно странное существо, очень последовательное. Я думаю, последовательность – не главная, но чрезвычайно важная добродетель. Бывает, конечно, высшая непоследовательность милосердия, об этом любят поговорить люди слабые, слезливые, – но и в милосердии нужна железная логика, абсолютное упорство: сказал – сделаю. И вот эта… этот человек – там как раз тот самый случай. Я не столько знаю о его существовании, сколько чувствую. Я почти физически ощущаю движение этого человека по земле, в ту точку, где исполнится предназначение. Мы никуда не выходим… но тогда, знаете, обостряется другое чутье. У Мстислава, которому вовсе нельзя отсюда выйти, оно доведено почти до крайней степени. Он-то, кстати, и предупредил, что сегодня можете прийти вы. Вы и дальше пойдете, разрушая эту гнилую ткань, но когда она вся разлезется – с кого-то же должно начаться новое? Предпочтительнее, чтобы с вас… или с этого второго существа, относительно которого мне многое неясно.

– Это не та женщина, которую я должен был убить? – вспомнив дежурство, спросил Громов.

– Да нет, – беспечно отмахнулся настоятель, – та женщина неинтересна. Не знаю, как вы, – я никогда не любил язычников. Не вера, а какая-то кухня: вместо богов сковородки висят, ухваты по углам… Этот бог для того-то, эта сковородка для картошки… Неинтересно.

– Вы много дельного говорите, – кивнул Громов. – Я одного не понимаю: как вы, при такой прямоте, никак не хотите признать, что и Бог ваш – тоже конвенция?

– Я этого никогда не скрывал, – пожал плечами настоятель, – но за этой конвенцией кое-что стоит, а за остальными – давно уже ничего.

– Что же?

– Да то, что он есть, и все, – сказал настоятель и зевнул. – Свежо, однако. Я спать пойду.

– Вы уходите от разговора, – усмехнулся Громов.

– Да никуда я от него не ухожу, просто во всякой вере есть одна ступенька, которую каждый берет в одиночку. Я могу вас провести, если захотите, по всем ступенькам до нее и после нее, потому что вся лестница мне отлично известна. Но у каждого эта ступенька своя, поэтому не знаешь, на какой споткнешься. Один уверовал после чуда или исполнившейся молитвы, это вариант простой. Другого восхитила красота творения, и он уверовал из благодарности. Третий логически умозаключил, что без Бога не до порога. А как будет у вас – я понятия не имею, скорее всего, вы придете через образ жизни.

– Как это?

– Ну, как артист перед комедией: он пришел в дурном настроении, а тут надо играть, зал веселить. Он запирается в гримерке и полчаса улыбается, один, сам себе – и от движения мышц идет обратный сигнал в мозг, и вот он уже ликует. Так же и здесь: вы ведете монашеский образ жизни – при таком образе жизни как не уверовать? Вы, собственно, и уверовали уже, но хотите последнего доказательства. А на себя оборотиться?

– В смысле?

– Спать пора, вам завтра в дорогу, – сказал настоятель и, зевая, пошел к себе.

Громов еще постоял на крыльце, вернулся на террасу и немедленно провалился в сон.

5

– Вы все говорите о местных, – сказал Громов, когда они утром стояли на пристани, готовясь к отплытию. – Кого вы, собственно, имеете в виду? Ведь местные – это русские, почему не назвать вещи прямо?

– Потому, что русские не местные, – удивленно ответил настоятель. – Я думал, вы знаете. У вас разве не объясняют этого, в войсках?

– У нас в войсках все и так знают, что местные – это мы.

– Ну а в тех войсках знают, что они. Скучно, – сказал настоятель. – Вы бы хоть сами себя спросили: хорошо вам на этой земле? Коренное население – то, кому здесь хорошо. А у вас каждый вечер тревога, все вас гонит отсюда… Вы тут – как душа в чужом теле. Посмотрите, какую жизнь ваши тут устроили себе и другим… Разве может коренное население так себя вести, как русские на этой земле? Да тьфу…

– А вы разве не русский? – неприязненно спросил Громов. Ему досадно было, что Воронов слушает все эти разлагающие разговоры.

– Не помню, – пожал плечами настоятель. – Вероятно, был русский, но теперь уже, конечно, нет. Сколько можно? Я удивляюсь, как вам еще не надоело.

– Отречься от своей крови – самое легкое, – сказал Громов резко.

– Да, да, это все предсказуемо… Еще вы можете сказать, что за земную родину надо умирать, а за небесную не требуется, вот я и дезертировал в монастырь.

– Я этого не говорил.

– Но подумали. Да мне-то что, я ведь понимаю, что при вашей установке любой живой – дезертир. Это симпатично, достойно уважения, но скучно. Самое коренное население – мы, потому что нам бывает хорошо везде, но вам это пока чуждо. Суть не в том. Я тут подумал… – стеснительно продолжал настоятель. – Ночью. Все равно не заснул. В общем, насчет вашего вопроса: одно доказательство у меня точно есть.

«Значит, не снилось», – понял Громов. Настоятель ему подмигнул.

– Одно есть, да. Банальное, от противного. Я слишком четко вижу работу дьявола – и тот факт, что он не совсем еще преуспел и вряд ли преуспеет окончательно, наводит на мысль о божественном начале. В идеале, конечно, надо видеть это начало просто так и общаться с ним, если получается. Но если нет биографической или другой предрасположенности… Мне представляется, что, когда Господь запустил всю эту историю, он создал разделение на два пола, для продолжения жизни. А дьявол, то есть возгордившийся ангел, сноб в высшей степени, запустил разделение на две группы, каждая из которых недостаточна. Одни превыше всего ставят ценности одной личности, другие – ценности всего стада, и оба друг без друга ни на что не годятся. Разделение это ложное, как вы, вероятно, понимаете. Христианство пущено было в мир, чтобы его преодолеть. Для того и придуман крест, чтобы вертикаль сопрягалась в нем с горизонталью, и все это такая азбука, что стыдно повторять. Местное же население притерпелось к дьяволу, и это совсем не то, что преодолевать его. Вы воин, и вам это скоро станет понятно. От вашего самурайского понятия о воинском долге один только шаг от того, чтобы переменить вассала…

– Это будет уже не долг, – сказал Громов.

– Да откуда же вы взяли, что долгом может быть только от рождения определенная вам данность? Почему вы обязаны воевать только на той стороне, на которой родились? Вы воюете за одну из сторон и, следовательно, помогаете дьявольскому замыслу, а между тем на свете достаточно вещей, которым стоит послужить с вашей прямотой… Ну ладно, я впадаю в грех поучительства. Если хотите, еще одно доказательство, очень простое, физическое. Заметьте наглядную вещь. В краткосрочной перспективе всегда побеждает зло. Это закон, такой же ясный, как физика: выигрывая в силе, проигрываем в расстоянии. Но в долгосрочной добро неизбежно одерживает верх, потому что эффективность зла – она ведь, понимаете ли, кажущаяся. В ней уже заложено самоубийство. Зло непременно переигрывает само себя. Я думаю, что так вышло и с христианством. Есть такая версия – ее сейчас очень часто развивают федералы, мы же телевизор смотрим иногда, – что христианство вброшено в мир хазарами, чтобы растлить воинский дух северян и прочих боевитых народов. Ну вот, и вбросили, и сами себя перехитрили. Я не думаю, конечно, что это так. Но если бы это было так, это было бы в традиции, что ли. Перехитрить себя – это нормально. Все христианство – это выигрыш на длинной дистанции, и если вы понимаете, о чем я, то каких же вам еще доказательств? Бог не то чтобы на стороне больших батальонов, но он мыслит длинными периодами. Подумайте на досуге, это так ясно, что смешно не видеть. Ладно, спасибо за терпение, плывите с Богом.