– А Оскольцев? – спросил ошарашенный Ять. – А Працкевич?

– Какой Оскольцев? – переспросил Чарнолуский. – В коммуне не было никакого Оскольцева…

– Верно, не было. Это товарищ министра иностранных дел во Временном правительстве, он пришел на свадьбу.

– Всех министров и товарищей министров освободили в мае.

– Я знаю, но его там зарезали на моих глазах!

– Опомнитесь, голубчик! – Чарнолуский комически воздел к потолку короткие ручки. – Кто его там зарезал? Борисов?

– Пришли вооруженные люди, – упрямо повторял Ять. – Никаких сомнений относительно их намерений быть не могло. Они пришли, чтобы убить всех.

– Ну, не знаю, кого они там убили, только Працкевича я никакого не знаю и об Оскольцеве ничего не слышал. А вот господин Ловецкий подвизается теперь в газете «Воля России», которую издают при штабе генерала Краснова. Мне экземпляр прислали, в Москве имеется. Покажу, коли заинтересуетесь. Даже псевдонима не поменял – Арбузьев и Арбузьев. Все-таки двуличие неистребимо, не находите?

– Как же он туда попал?

– Ну, как уж он туда попал – не знаю. Однако вы видите теперь, что все эти разговоры о разгоне, о гибели. Хмелев – так и вовсе прямой провокатор… Ну что, раздумали вы уезжать?

– Нет, – помолчав, ответил Ять. – Я видел своими глазами… я не сошел еще с ума. Но если даже убитых было только двое, а остальные каким-то чудом и уцелели, – не знаю, я все-таки привык верить вам, – места в новой России я себе не вижу. Писать мне не для кого и не о чем, и вы сами убедились, что я плохой союзник. Я трус. Я не понимаю, зачем вы брали власть, никогда не полюблю Маркса и никогда не научусь говорить с вашими новыми людьми. Александр Владимирович! Ей-Богу, отпустите меня!

– Я вижу, вас теперь не уговоришь, – Чарнолуский подобрался и заговорил жестче. – Если человек так себя накрутил, его никакие аргументы не возьмут. Что же, если не хотите ко мне в Москву – все-таки подумайте еще недельку, потом известите меня письмом о своем окончательном решении, – не беспокойтесь, ко мне вся почта попадает сразу, – и если не передумаете, я дам вашему делу ход. Полного успеха не обещаю, но слово замолвлю. Тогда явитесь в министерство иностранных дел Северной коммуны – это на Миллионной, – и вам будет оформлен заграничный паспорт. Вы куда хотите ехать?

– Мне все равно куда.

– Ну, решим. Нас признают через пень-колоду, пока проще всего выехать в Гельсингфорс, а уж через Финляндию попадете, куда надумаете. Но все-таки неделю я вас прошу поразмыслить… согласны?

– Согласен, – встал Ять. – Только, прошу вас, помните обещание.

– Я обещаний не забываю, – сухо сказал Чарнолуский, однако руку на прощание подал. Потом он выставил лихую закорючку на изнанке пропуска и демонстративно погрузился в чтение толстой папки, лежавшей у него на столе.

Ять вышел из кабинета. Домой он шел пешком, его пошатывало. Оттепельный воздух распирал легкие. Никогда еще такой, камень не падал с его души. Никто не погиб. Погибли Оскольцев и Працкевич, но все остальные живы, Казарин умер своей смертью, Хмелев доносил на елагинцев и провоцировал раскол… Он, Ять, ни в чем не был виноват! Это не отменяло и не извиняло, конечно, его позорной трусости. Но темные никого не убивали, а может, и темных не было?

Но если так, то с чего мне убегать? Может быть, мне действительно остаться? Он шел к себе на Петроградскую, влюбленными глазами оглядывая полупустые дома, забитые двери, размокшие ветки, редких прохожих, попадавшихся навстречу… Один из них остановился и внимательно поглядел ему в лицо. Ять выдержал этот взгляд, но радость его мгновенно погасла. Жить с этими людьми он не мог. Убили елагинских или не убили, а ехать надо. В конце концов, жизнь не кончена в тридцать шесть лет. Еще не поздно попробовать заново, эмигрировав в другую азбуку.

Сразу после того, как он вышел от Чарнолуского, нарком отложил толстую папку. Некоторое время он просидел в задумчивости, потом вскочил и бегом спустился к Апфельбауму на третий этаж. Чарнолуский вошел к нему без разрешения, испуганная секретарша вбежала следом. Председатель Петросовета обедал, к нему в это время никого не велено было пускать.

– Оставьте нас, – резко сказал Чарнолуский. Секретаршу сдуло.

– А ты, Григорий, послушай меня. Что тут было в ночь на пятнадцатое мая? А?! Апфельбаум доложил куриную ногу на тарелку.

– А-а, – сказал он нагло. – Начинается сеанс пролетарского гуманизма.

– Дилетантизм во всем хорош, – почти ласково сказал Чарнолуский. – Только вот палач-дилетант – это худо. Мучиться дольше.

– Не забывай, с кем разговариваешь! – прикрикнул Апфельбаум.

– Я знаю, с кем разговариваю, – усмехнулся Чарнолуский. – Говори: ты вооружал людей?

– Что значит – вооружал? Люди и так были вооружены, бесхозного оружия в городе тьма…

– Ты натравливал своих бандитов на Елагинскую коммуну?

– Что значит – натравливал?! Пролетарский праведный гаев привел людей к очагу контрреволюции…

– А свидетелей они зачем оставляли, твои праведные люди?!

– Какие свидетели? – насторожился Апфельбаум. – Ты можешь предъявить свидетелей?

– Надо будет – предъявлю. А теперь говори: за каким чертом ты мне врал, что они сами разошлись?

– Кто, старцы твои? Так они и разошлись! Мои люди взяли только тех, кто там ночью пьянствовал. Подержали немного в кутузке и отпустили на все четыре стороны.

Чарнолуский посмотрел в непроницаемо наглые глаза Апфельбаума и понял все. Он понял, куда делись обитатели Елагина дворца, о которых он только что вдохновенно врал Ятю. Понял, кто приказал громить небольшевистские издания и стрелять без предупреждения при попытке сопротивления; и догадался, кроме того, почему его восемнадцатого мая вызвали наконец в Москву. Вероятно, там считали, что елагинскую проблему помогал решать и он. Некоторое время он еще постоял, глядя на председателя Петросовета, потом вышел и больше никогда не заговорил с ним. При редких встречах они не здоровались. Попав в опалу восемь лет спустя, Апфельбаум умолял Чарнолуского о заступничестве, но тот не принял его. Впрочем, не сказать, чтобы в двадцать седьмом году для этого требовалось большое мужество.

Хотя не в Апфельбауме было дело: Апфельбаум никак не мог принять такое в одиночку. Судьбу елагинцев решила директива товарища Воронова, отправленная из Москвы еще до всякого примирения, – разумеется, в обход либерального наркома. От Апфельбаума требовалось только отвести подозрения от власти и для этой цели привлечь к решению задачи не солдат или матросов, но массы; и в выборе исполнителя он в самом деле не ошибся. Этим исполнителям не надо было платить: они получали удовольствие от процесса. Два месяца низовой элемент расчищал город, после чего вернулся в обычное деклассированное состояние. Возможно, Апфельбаум опирался при этом на Луазона, утверждавшего, что уголовный, или так называемый «придонный», элемент в условиях разгула свободы установит железный порядок быстрее всякой реакции, после чего по обыкновению самоистребится. Однако едва ли самонадеянный сын провинциального сапожника, вдобавок упивавшийся властью, находил время для чтения Луазона. А вороновская резолюция о расчистке Елагина острова была опубликована еще при жизни Чарнолуского – в сборнике документов «ВЧК и памятники культуры» (серия «Десять лет Чрезвычайной комиссии»). Товарищ Воронов поморщился, и составители сборника, так ничего и не поняв, в свой срок за публикацию поплатились, – читатели же, ничего не знавшие о елагинских событиях, не обратили на резолюцию никакого внимания. Чарнолуский, писавший восторженную вступительную статью к этому сборнику, сопоставил даты и схватился за голову, но писать прошение об отставке уже не стал. Он завязал с этим делом после переезда в Москву.

Однако чего у него было не отнять, так это честности. Он если что обещал, то делал. В Москве Чарнолуский первым делом пошел в секретариат министерства иностранных дел и добился для Ятя иностранного паспорта. Очень ему был нужен в Петрограде свидетель уничтожения Елагинской коммуны. Черт его знает, как еще все повернется. За границей пусть врет, что хочет, – всем эмигрантским бредням одна цена.