– Какие немцы? Откуда?

– Мир подписан, баранья вы голова! – Маринелли стукнул себя по лбу. – По этому миру вся Украина и Крым отошли к Германии, в благодарность за содействие.

– Подождите, подождите… Но ведь когда нас отправляли сюда поддерживать советскую власть, мир был уже подписан?

– Это же большевики, мамма миа! – Маринелли схватился за голову. – От кого вы ждете логики?! У них левая рука не знает, что делает правая! Крым был в секретном протоколе, и те, кто нас сюда отправлял, понятия не имели, что Крым уже не русский! Лично я ехал сюда только в надежде унести ноги, потому что в Гельсингфорс из Питера сейчас не попадешь – выпускать перестали сразу же. Я думал уйти на любом корабле, но тут начались эти смены властей, аресты, концерты… От России мы теперь отрезаны. Завтра сюда придет последний французский корабль…

– Я знаю, – сказал Ять.

– Откуда? – поразился Маринелли.

– Неважно.

– Однако! Этак на него будет рваться весь Крым. Никому не говорите, умоляю. Так вот, я уговорил Бурлака. Из города никого не выпускают, сделали заставы, но морем вполне можно… Я все придумал. У него пристойная лодка, на море спокойно. Ночью отчалим, через три часа будем в Ялте. Решайтесь. С вами девушка, ей в России делать больше нечего.

– Она уже не со мной, – покачал головой Ять.

– Да не время же заниматься всей этой чушью! – снова застучал себя по лбу Маринелли. – Вы что, опять ничего не понимаете? В Париже сразу расстанетесь, словно и не виделись никогда!

– Я не поеду, – покачал головой Ять. – Уезжайте сами. На корабле вас ожидает сюрприз – думаю, скорее приятный…

– Она тоже едет? – немедленно догадался Маринелли.

– Скорее всего.

– Она что, изменила вам? Какая кошка между вами пробежала?

– Никто мне не изменял. Я ухожу отсюда.

– Куда вы, к черту, уйдете? К немацам в пасть?

– Ничего, буду пробиваться в Петроград. В самом деле, порезвился, и будет. Чем кончится здесь, я уже понял. Надо посмотреть, чем кончится там. Спасибо, артист. Кстати, скажите уж напоследок, кто вы такой?

– Идиотский вопрос, – хмыкнул Маринелли. – Раб Божий, артист императорских театров, репортер, карманный вор, какая разница? Кончились времена, когда каждый был – кто-то. Сегодня, если жить хочешь, утром надо быть одним, вечером другим, а ночью чтоб вообще тебя не видно… Вы что, серьезно думаете, что в России перед войной жили одни кадеты, эсдеки, поэты, репортеры? В России были и серьезные люди. Если б она нас слушала, приличная была бы страна, в первый ряд могла выйти… Но сырая, пресная, сообразительности никакой. Немного авантюризма – и тут можно найти Клондайки! Если бы я да мой друг Извольский, о котором, я верю, вы еще услышите, успели провернуть одно дельце – никакого октябрьского бунта тут не было бы, к чертям собачьим, и никакого Керенского тоже! Вот вы – что вы умеете? Писать? Хорошее дело для мужчины в тридцать пять лет! Поедем со мной, я сделаю из вас человека!

– А вы что умеете? – спросил Ять, все больше забавляясь этим разговором.

– Я?! – взвился Маринелли. – Я говорю на пяти европейских языках, пою на прекрасном любительском уровне, показываю фокусы, рисую валюту десяти главных стран мира, открываю предприятия, знаю рынок угля, мыла и граммофонных пластинок! Я понимаю в оружии, технике и пиротехнике! У меня друзья во всех столицах! За тридцать восемь лет жизни я объездил шестьдесят государств! Аудиенция у государя у меня сорвалась единственно из-за Февраля!

– Вот видите, – ласково сказал Ять. – Сама судьба против того, чтобы вы спасли Россию. Спасибо, Маринелли. Меня восхищает ваш моторчик. Но предоставьте нас нашей судьбе.

– Жаль, – сказал Маринелли и сплюнул. – Если будете-таки за границей, найдите в Париже, на Севастопольском бульваре, кафе «Три голубя». Хозяин скажет вам, как связаться со мной. Он мой агент в этой части Европы.

– «Три голубя», – повторил Ять. – Непременно, непременно. Невозможно было представить, что бывает какой-то Париж.

– Слышь, кучерявый! – позвали Маринелли. – Поди сюда, спой чувствительное!

– Лечу! – отозвался Маринелли.

– Постойте, постойте, – Ять взял его за рукав. – Одна, последняя просьба. Надо похоронить Свинецкого. Нельзя же, чтобы он там… так лежал…

– Оставьте мертвым хоронить своих мертвецов! – прошипел Маринелли. – Где вы хотите его похоронить?

– Где угодно, хоть в Пушкинском парке. Там земля мягкая, лопаты есть – Могришвили устраивал общественные работы, инвентарь так и валяется…

– Чертова сентиментальность! – ругнулся Маринелли. – Они сами его потом зароют, не звери же…

– Нет, нет. Это должен сделать я. Но я не смогу его дотащить один. Могилу я сам выкопаю. Прошу вас, помогите только донести!

– А, ч-черт с вами, подождите. Друзья мои! – крикнул он матросам. – Я вернусь буквально, буквально через минуту! Ждите, я спою вам любимый романс императора!

– В первый раз я увидел его в тюремной больнице, – задумчиво сказал Ять. – Это было почти пятнадцать лет назад. А в последний раз вижу в полицейском участке.

– Когда человек ни черта не умеет делать, – ругался Маринелли, зачем-то снимая чехол с матраса, – он всегда занимается ерундой…

– Зачем вы снимаете чехол?

– Да не лезьте вы с вопросами, помогите лучше. Что вы, так собирались его тащить? В простыне? Появиться в пирующем городе с трупом – это вполне в вашем духе… Пихайте его туда!

– Как – в чехол?!

– А, безрукий, – махнул рукой Маринелли и сам принялся натягивать грязный чехол на уже закоченевшего Свинецкого. Сначала он просунул туда его тощие босые ноги, потом, приподняв тело, потянул дальше; Ять преодолел себя и стал помогать. Свинецкий был невелик ростом – он целиком поместился в чехле.

– Допустим, я помогаю вам вынести на свалку какой-нибудь мусор или старый матрас, понятно? – шипел Маринелли. – Ну, я возьму его, а вы идите следом.

Певец легко взвалил Свинецкого на плечо и поднялся наверх. Ять как потерянный шел за ним. Против всех ожидании, от участка Маринелли направился не налево, а направо.

– А как же мы пройдем в парк?

– Какой, к черту, парк? Вы думаете, я действительно собираюсь копать ему могилу? Нашли могильщика! Он найдет могилу в волнах, как и хотел бы, наверное. Вы знаете Генуэзскую скалу?

– Да, конечно.

– Там есть отвесный обрыв, сразу под ним глубина. Он мирно пролежит на дне до второго пришествия, и никто ничего не заметит.

– Мне все-таки кажется… – неуверенно сказал Ять.

– Тысячи моряков похоронили в море, и никому ничего не казалось! Учтите, там высокий подъем, вам придется мне помогать. Ну, живо! Маринелли с гибкостью толстого кота взобрался на выступ скалы и уселся на него верхом:

– Подавайте!

Ять опять поднял Свинецкого на руки, Маринелли ухватил его, как мешок, и втянул наверх. Он еще подал руку Ятю, но тот взобрался сам: кое-что умел на свете и он. За огрызком башни, торчащей на скале, – еще различалась заросшая, мшистая кладка – открывалось нечто вроде смотровой площадки, длиною не больше сажени. Внизу поплескивало море да торчали два больших плоских камня, на которых любили загорать гурзуфские мальчишки.

– На камень бы не попасть, – озабоченно пробормотал Маринелли. – Булыжников положите, всплывет! – И сам принялся собирать вокруг крупные и мелкие обломки. Их запихали в мешок к Свинецкому. Ворочая камни, Ять – как всегда, несвоевременно, – вспомнил, что в Риме отцеубийц сбрасывали в Тибр, завязав в мешок с петухом, змеей и крысой. Крыса олицетворяла жадность, змея – коварство… Он не помнил только, что олицетворял петух. Но если посмотреть с этой точки зрения – в мешок Свинецкому и впрямь можно было бы положить только камень, вечную тяжесть его судьбы…

– Ну, хватит, – сказал Маринелли и затянул тесемки матрасного чехла. – Раскачиваем! И сами не улетите – с вас станется! Раз-два!

По его команде Ять взял Свинецкого за ноги, Маринелли поднял чехол за края – и, когда певец выдохнул «три!», полосатый мешок полетел в воду. Всплеск был несильный, и через минуту только этот белый след напоминал о присутствии в мире эсера Свинецкого.