— К чему?

— Кого к чему. По склонности. Одних — в какой-нибудь отряд смертников, так я полагаю. Других — в штабы, в военную элиту. Третьих — руководить производством в тылу, пуп рвать, но патроны давать… И знаешь — они-то ведь и выиграли войну! Они и есть те неизвестные солдаты. Ты думаешь, население в массе своей было готово так отражать нашествие? Население мне рассказывало, когда я под Питером был, что при немцах было очень даже замечательно. Порядок и жидов меньше. А как наши перебегали к немцам? Правы были эмигранты: ни у одной армии мира не было столько дезертиров. Дивизиями в плен сдавались. А этих Сталин берег как главный резерв, они в декабре и повернули ход войны. Помнишь сибирскую дивизию?

— Помню, — машинально сказал Рогов.

— Эти сибиряки и спасли положение. Как их ввели в бой — мигом все наладилось. Думаю, то омское поселение было не единственное.

Рогов хотел было спросить, откуда Кретов знает насчет сибиряков и что, собственно, сам он делал во время войны, но чувствовал, что эту тему трогать не стоит. Это было единственное, о чем старик не заговаривал никогда. Будет время — сам расскажет.

— А памятник в Александровском саду — ты думаешь, это неизвестному солдату? Дудки: они и были неизвестными солдатами. Секретный резерв смертников, которым возвращаться было некуда. Ну а кто выживет — тому домой. Прикидываешь, почему была нужна эта формулировка — «десять лет без права переписки»? Кто-то все равно должен был вернуться. Не может так, чтобы всех. Сталин прикидывал, что за десять лет — с тридцать седьмого-то — и с войной, и с восстановлением управятся. Разведка ведь, как говорится, доложила точно — он знал, когда начнется. Потому и армию всю перетряхнул — помнишь, как маршалов стали уничтожать? Буденного и Ворошилова оставил для символа, а прочих — в мясорубку. Кто выдержал — тех под Омск, кто предал, подписал на себя — тех, известное дело, под расстрел. На хрен нужна такая армия. Тухачевский все признал, а считался главной надеждой. Блюхер, остальные… Гамарник сам застрелился.

— А родню-то их за что было брать? — не выдержал Рогов. На его глазах людоедство обретало смысл и цель.

— А родня знала много, — усмехнулся старик. — Или догадывалась. А может, он думал: раз сами такие гнилые, так и родня гнилая… Он ведь жизнь им сохранил, только в ссылки да в лагеря отправил… А туда бы все и так пошли. Кроме тех, кто вынес. Выпускал он только такую гниль, что уж совсем ни на что не годилась: эти и сами бы померли.

— Это вам все в Омске рассказали? — спросил Рогов.

— Какое — в Омске… Сам с годами додумался. Окончательно убедился, когда в Александровском саду памятник Неизвестному солдату открыли. С вечным огнем. Останки-то брали под Москвой, как раз где сибиряки сражались. Между прочим, двадцать восемь панфиловцев были тоже из смертников. Потому так долго и скрывали, что трое выжили. Я помню, только в шестьдесят пятом, кажется, возник вопрос: ежели все они погибли, кто же о подвиге-то рассказал? Вопрос, может, возникал и раньше, но рассекретили только тогда. Тут и дали слово этим троим. Ну, может, не все они были оттуда, из отфильтрованных, но Клочков точно оттуда. Ты не знаешь разве, что его в тридцать девятом брали?

— Впервые слышу, — удивился Рогов.

— А ты проверь, проверь. Я даже недавно читал где-то… Ну, под Омском, понятное дело, не знали этого ничего. Их ведь когда на фронт вывозили, то, явно, не всех, да и тайно. Так что хозяин мой ничего про их участие в войне не слыхал. Они, мужики-то, сначала думали — на вредное производство или на опыты какие их прислали, но оказалось — они там стали жить своим вроде как колхозом. Переписываться им ни с кем, понятно, было нельзя. Доступа — никакого, охрана за версту не подпускает, район строго засекреченный. Я и сам тогда подумал, что не иначе как опыты ставят на них. В Москве, слава Богу, разнос меня миновал, но историю я эту запомнил и на будущий год опять туда поехал. По своей инициативе. Поздно ты, Алексей Степаныч, говорит мне мужик, у которого я стоял. Распустили их. То ли выслужили они себе свободу, то ли больше не нужны. Один, говорит, ко мне зашел, заночевал, расспросил, что в мире делается. Информации у них там не было, понятное дело. Сам я его на подводе на станцию отвез, в поезд посадил… И охрану сняли. Не веришь, говорит, — сам сходи, погляди. И рассказал мне примерно, как до поселка добираться.

Как всегда, на самом интересном месте Кретов сделал паузу, долго возился с носогрейкой, сопел, пыхтел… За окном начинало смеркаться, пора было садиться в машину и возвращаться в Москву, но Рогов привык дослушивать стариковские рассказы до конца. Они завораживали его. Тем более, что разговор был в тему.

— И вы пошли, дядь Леш? — спросил Рогов, выждав положенную паузу.

— Пошел, — кивнул Кретов. — Заблудился, долго ходил, но я в тайге ориентировался прилично — нашел. На совесть выстроено было. Да только пусто.

— Что, никаких следов?

— Никаких. Пустые дома как есть. Барачного типа, длинные, с крошечными оконцами. Внутри буржуйки ржавые. Электричества нет, проводов не подвели, — как уж они там жили, не представляю. Много странного я там видел, Слава. Плац не плац, а площадь — то ли для маршировки, то ли для собраний. Прудик выкопан вручную, как уж наполняли, не знаю, дождевой, что ли, водой… Стенды с картинками, которые видеть — Бог не приведи.

— А что?

— Ой, не спрашивай. Рисунки какие-то, а на них — пытки, уроды… Лозунга ни одного. Ерунды этой, которой в городах полно, вроде «Слава труду», близко не было. Только один лозунг на барачной стене, но такой, что лучше бы не было.

Рогов затаил дыхание. Рассказывать Кретов умел.

— Красной краской, ровными буквами, аккуратно, знаешь, и чтобы издалека видно, выведено: «Дома никого нет».

Рогов засмеялся:

— Все ушли на фронт.

— Э, нет. — Кретов погрозил пальцем. — Ты думаешь, это они перед уходом написали? Нет, брат, все не так просто. Лозунг-то старый был, краске лет уж десять. Это они себе напоминали о том, что их никто не ждет. Что та жизнь вся кончилась, вся за бортом. Отрезаны, для всего мира давно мертвы и заново родились. Все — с нуля. И то сказать — какая им была бы прежняя жизнь после всего, что с ними творили? Теперь уж только голый человек на голой земле… Передовой отряд строителей коммунизма…

— С чего же их распустили?

— Этого я знать не могу. Очень ты многого хочешь, голубчик. Я так думаю, действительно выслужили они чем-то себе свободу. А может, просто разочаровался он в этой затее — больно мало их было… Но тогда, думаю, брать перестали бы. Скорей всего эти просто свое дело сделали, вот их и пожалели. А новых набрали. Да только место не высвободилось — они все вернулись.

— Когда?

— Кто когда. Это уж мне тот самый мужик отписал, у которого я гостил. Я ему специально адрес оставил: узнаешь, мол, что новое, отпиши. Они в Сибири не так были запуганы, как в России. Куда их сошлешь? У них и так на тысячу верст тайга… Так что он скрывать не стал, отписал мне.

— И что отписал?

— Я в пятьдесят первом году письмо от него получил, может, и цело где. Писал, что еще в сорок восьмом первые стали возвращаться, тоже через деревню прошли. Все седые, серые, рожи — страшней не придумаешь. Не разговаривают почти, а между собой все больше на полупонятном каком-то языке, вроде лая. Может, и вправду там над ними эксперименты какие-то ставили?

— Могли, — в задумчивости сказал Рогов.

— Больше я туда не ездил. Долго добираться, да и страшно, знаешь, как-то. Но поселок тот пустой до сих пор передо мной, как вчера, стоит. И знаешь ты самое страшное?

— Куда уж страшней…

— Там, на плацу этом, стояло несколько скамей, как для зрителей. Я боялся отчего-то на них присесть, но на одной видел надпись. И запомнил. Да и как не запомнить — стихи…

— Ну! — почти крикнул Рогов.

— «Дуют четыре ветра, волнуются семь морей…»

— «Все неизменно в мире, кроме души моей», — закончил Рогов, сразу все поняв.