– Значит, крепостное хозяйство?

– Нет, это сельхозшефством у нас называется. Но что странно, Корнелий, – те, кто в городе остался, считают, что с сельским хозяйством все нормально. Потому что каждый день в газете нам рассказывают, как мы хорошо живем.

– А что случилось с Ксюшей?

– Как-то товарищ Пупыкин лично к тебе домой, то есть к Удалову, приехал, чтобы показать свое к нему расположение. А Ксения вместо обеда ему скандал закатила, всю правду выложила. Ты знаешь Ксению – она неуправляемая. Обиделся Пупыкин, на следующее утро ее скрутили, посадили на мотоцикл к Пилипенко – и в деревню, перевоспитываться, на сельхозшефство без права возвращения в город.

– А я? То есть а он?

– А он… он побежал к Пупыкину, просит – верни мою жену! А Пупыкин, говорят, погладил его по головке и говорит: «Не нужна тебе такая старая и непослушная жена. Она меня не уважает, значит, и тебя не уважает, и нашу великую родину не уважает. Мы тебе сделаем сегодня же развод, и отдам я тебе любую из своих секретарш». Так и сделал. Развел, на Римке женил. Она мне сама рассказывала.

– Ясно, – сказал Удалов. – Общая картина мне понятна. Пошли к Минцу. Где он отдыхает?

– Принудотдых, Корнелий, это по-старому тюрьма. Находится она в подвалах под гостиным двором, где раньше склады были. Там особо недовольные отдыхают.

– Ты хочешь сказать, что профессор Лев Христофорович Минц, лауреат двадцати премий, профессор тридцати университетов, находится в подвалах инквизиции?

– Ну, не то чтобы инквизиции, – смутился Грубин. – Но в подвалах…

– Срочно едем в область! Это не должно продолжаться.

– До области ты не доедешь, – ответил Грубин. – Некоторые пытались. В область специальное разрешение нужно. Его лично Пилипенко подписывает. Только проверенные оптимисты туда попадают. Так что в области о Великом Гусляре самое лучшее представление.

– Но ведь кто-то приезжает!

– Если приезжает, то на витрины с картонной лососиной смотрят, а потом в предгорском буфете обедают. Ясно?

– Минца надо освободить!

– Надо. Но не знаю как.

– Может, прессу поднять?

– Малюжкина? Ты сам видел. Его голове нужна ясность. А ясность он получает сверху.

– Ну что ж, – сказал Удалов, – тогда пошли в подвал.

– Подвалы заперты, там дружинники.

– Саша, ведь недаром я столько лет ремонтами занимаюсь. Неужели мне подземные ходы в этом городе неизвестны?

– А есть ход?

– Должен быть. По крайней мере, в моем мире есть и даже расчищен археологами. Его воры в пятнадцатом веке прокопали – тюки из гостиного двора выносили.

Когда они с Грубиным вышли во двор, Удалов вдруг услышал:

– Корнелий, ты куда? Ты почему домой не идешь?

Голос был женский, жалобный.

Удалов поднял голову. В окне его квартиры стояла молодая жена Римма, неглиже, лицо опухло от слез.

– Я раскаиваюсь! – крикнула она. – Это была минутная слабость. Он старался меня безуспешно соблазнить. Вернись, Корнелий. И не верь клевете Грубина. Он тебе завидует! Вернись в мои страстные объятия!

– Не по адресу обращаетесь, гражданка, – ехидно ответил Удалов.

А Грубин добавил:

– Чего на тебя клеветать? На тебя клевещи, не клевещи – пробы ставить некуда.

И молодая жена Римма плюнула им вслед.

По бывшей Яблоневой, а ныне Прогрессивной улице, мимо лозунга на столбах: «Пупыкин сказал – народ сделает!», мимо дома-музея В.П. Пупыкина друзья спустились к реке в том месте, где к обрыву примыкают реставрационные мастерские. В удаловском мире эти мастерские кипят жизнью и деятельностью. В этом они стояли пустынные, ворота прикрыты, всюду грязь.

Удалов уверенно прошел за сарай, там отодвинул гнилую доску, и перед ними обнаружился вход в подземелье, кое-как укрепленный седыми бревнами. Грубин достал заготовленный дома фонарик.

Идти пришлось долго, порой Удалов останавливался, заглядывал в боковые ответвления, выкопанные то ли кладоискателями, то ли разбойниками, но ни разу дороги не потерял. Ход окончился возле окованной железными полосами двери.

– Здесь, – сказал Удалов. – Теперь полная тишина!

И тут же раздался жуткий скрип, потому что Удалов стал открывать дверь, которую лет сто никто не открывал. К счастью, никто скрипа не услышал. Его заглушил отчаянный человеческий крик. Они стояли в подземных складах гостиного двора, превращенных волей Пупыкина в место для изоляции и принудотдыха.

Впереди тянулся низкий сводчатый туннель, кое-где освещенный голыми лампочками. Крик доносился из-за одной двери – туда и поспешили друзья, полагая, что именно там пытают непокорного профессора. Но они ошиблись.

Сквозь приоткрытую дверь они увидели, что в побеленной камере на стуле сидит удрученный Удалов. Перед ним, широко расставив ноги, стоит капитан Пилипенко.

Пилипенко Удалова не бил. Он только читал ему что-то по бумажке.

– Нет! – кричал Удалов. – Не было заговора! И долларов я в глаза не видал.

Пилипенко подождал, пока Удалов кончит вопить, и спокойно продолжал чтение.

Было слышно:

– «Получив тридцать серебряных долларов от сионистского агента Минца, я согласился поджечь детский сад номер два и отравить колодец у родильного дома…»

– Нет! – закричал Удалов. – Я люблю детей!

– Ну что, освободим? – спросил шепотом Удалов у Грубина.

– He стоит тебя освобождать, – искренне возразил Грубин. – Не стоишь ты этого. А то вмешаемся в драку, сами погибнем и Минца не спасем.

Нельзя сказать, что Удалов был полностью согласен с другом. Трудно наблюдать, когда тебя самого заточили в тюрьму и еще издеваются. Но Удалов признал правоту Грубина. Есть цель. И цель благородная. Она – в первую очередь.

Они прошли на цыпочках мимо камеры, в которую угодил двойник Удалова, и остановились перед следующей, которая была закрыта на засов.

Грубин резко отодвинул засов и открыл дверь.

В камере было темно.

– Лев Христофорович, – позвал Грубин. – Вы здесь?

– Ошиблись адресом, – ответил спокойный голос. – Лев Христофорович живет в следующем номере. Имею честь с ним перестукиваться.

– А вы кто? – спросил Удалов.

– Учитель рисования Елистратов, – послышалось в ответ.

– Семен Борисович! – воскликнул Удалов. – А вас за что?

– За то, что я отказался писать картину «Пупыкин обозревает плодородные нивы».

– Выходите, пожалуйста, – попросил Грубин.

– Это официальное решение?

– Нет, мы хотим вас освободить.

– Простите, я останусь, – ответил учитель рисования. – Я выйду только после моей полной и абсолютной реабилитации.

– Тогда ждите, – сказал Удалов.

Времени терять было нельзя. В любой момент в коридоре могли появиться охранники. Они перебежали к следующей двери. Грубин открыл и ее.

– Лев Христофорович?

– Собственной персоной. Вы почему здесь, Саша?

– Я к вам гостя привел, – произнес Грубин. Они вошли в камеру, закрыли за собой дверь. Грубин посветил фонариком. Профессор Минц, сидевший на каменном полу, подстелив под себя пиджак, прикрыл глаза ладонью.

– Потушите, – попросил он. – Мои глаза отвыкли от света.

– Я к вам гостя привел, – повторил Грубин.

– Кого? Кто осмелился залезть в это узилище? Кто мой друг?

– Это я, Корнелий, – проговорил Удалов.

– Отказываюсь верить собственным ушам! Разве не вы первый на разборе моего персонального дела предложили изолировать меня в этом доме подземного отдыха?

– Нет, не я, – честно ответил Удалов.

– Не вы ли заклеймили меня званием врага народа и иностранного агента?

– Нет, не я.

– Вы лжец, Удалов! – воскликнул Минц. – И я не намерен с вами разговаривать.

– Тот Удалов, который голосовал и призывал, – ответил Корнелий, – сейчас сидит через две камеры от вас. Пилипенко ему террористический заговор шьет. А я – совсем другой Удалов.

– Не понял!

– Я живу в параллельном мире. Меня послал сюда наш Лев Христофорович. По делу. Но когда я узнал, что у вас творится…