– Опозорился, – сказал Мимеонов, – но имею объективные причины. – Он все же развернул бумажку и быстро начал читать: – За прошедший год вверенная мне фабрика перевыполнила план на два и три десятых процента, выпустив для нужд населения изделий номер один – шестьсот двадцать пять, изделий номер два-бис – двести тридцать четыре, в том числе восемнадцать сверх плана. Изделий номер пять…

– Стой! – остановил Мимеонова Пупыкин.

– Расшифровать?

– Ты с ума сошел! Ты лучше расскажи, почему ты наш родной город чуть не погубил.

– А я неоднократно писал, говорил даже вам, Василий Парфеныч, – сгнили фильтры, кончились. Надо из Вологды специалистов звать, производство останавливать. Сами знаете…

– Какие будут предложения? – спросил Пупыкин.

– Я думаю, что сделаем фельетон, – предложил Малюжкин. – О некоторых хозяйственниках. Не пощадим.

– Хорошая мысль, – согласился Пупыкин. – Пускай народ знает, что мы ни одного отрицательного факта без внимания не оставим.

– А вдруг в области прочтут? – спросил Оболенский, нагло улыбаясь. – И комиссию к нам, а?

– А пускай прочтут. Нам гласность не страшна, – ответил Пупыкин твердо. – Пускай весь мир читает.

– И там тоже? – выкрикнул старик Ложкин. – Империалисты тоже?

– Это ты, Ложкин, брось! – рассердился Пупыкин. – Тебя здесь как ветерана держат, а не как провокатора.

– У меня есть предложение, можно? – спросил Савульский – его Удалов тоже знал, он работал санитарным главврачом.

– Говори. Только короче, надоел ты нам со своими речами, – поморщился Пупыкин.

– Я буду краток. – Савульский потер ладоши. – Факт вопиющий. Он еще почему вопиющий – многие не ожидали, попали под дождик и потеряли одежду. А при том напряженном положении, которое существует в торговле…

– Савульский, я тебе сказал, – пригрозил Пупыкин. – Не рассусоливай. Про положение в торговле я лучше тебя знаю и знаю, что оно улучшается, правда?

Пупыкин взглянул на начальника торга, и тот сразу с места ответил:

– Принимаем меры!

– Видишь, человек меры принимает, а ты обезоруживаешь. Ты к делу. Но учти, если твое предложение будет неподходящим, головы тебе не сносить. Давно уже общественность тобой недовольна, плохо ты охраняешь нашу экологию. Так что на растерзание тебя можно в любой момент кинуть, правда, Малюжкин?

Лицо редактора газеты озарила лукавая усмешка.

– Фельетон уже готов, – сообщил он. – Лежит у меня в столе.

Савульский побледнел и качнулся.

– Ничего, продолжай. Что ты нам хотел сказать?

– Вы бы провели анализы, – сказал Савульский глухо, будто набрал полон рот картошки. – И выяснили, что выброса с завода детской игрушки не было.

– Вот это да! – даже Пупыкин удивился.

– А что же было?

– А была туча неизвестного происхождения, которая прорвалась в наше родное небо из-за пределов района.

– А что, идея? – спросил Пупыкин.

– Можно поправку? – вмешалась директорша музея.

– Только по делу.

– Мне кажется, что туча могла прийти и из-за пределов нашей области.

– Слушай, а что, если… – Голос Пупыкина замер. И тут Удалова черт дернул за язык.

– Я думаю, – сказал он, – что этот дождик вернее всего к нам приплыл из Южно-Африканской Республики, от тамошних расистов.

– А что? – Пупыкин даже привстал в кресле. – А что? Расисты – они плохо к народу относятся… – Но тут до него дошло, что Удалов шутит и допускает перебор. Он сел обратно, насупился и сказал: – Ладно. Ты, Малюжкин, подготовь материал про тучу из Потемского района. А ты, Удалов, считай, уже допрыгался.

Люди стали отодвигать стулья подальше от Удалова, а тот себя проклинал: ведь ему-то что – он сегодня дома будет, а все неприятности достанутся его двойнику.

– И учти, Мимеонов, – закончил Пупыкин, – твой вопрос с повестки дня не снят. Допустишь еще такой выброс – выброшу тебя из города. Сам знаешь куда.

– Но ведь план…

– А план ты нам дашь. И с перевыполнением. Какой следующий вопрос?

– Градостроительство, – сказал Оболенский.

– Вот это мне по душе. Это настоящий прогресс. Давай сюда изобразительную продукцию.

По знаку Оболенского молодой порученец открыл дверь. Десять юношей и девушек втащили десять стендов и установили их рядком, чтобы было общее ощущение.

Удалов с ужасом понял, что призывы и надежды Оболенского, который хотел в нашем мире изгадить магистраль, здесь достигли сказочных масштабов.

– Вот наша главная улица. Наше завтра, – сказал Оболенский тихо и радостно. Но непроизвольно почесал ушибленное бедро.

– Улица имени Василия Пупыкина, – прошелестел чей-то голос.

– Кто сказал? – нахмурился Пупыкин. – Молчите? А ведь знаете, чего я не терплю. Ты, Ложкин?

Пойманный на месте преступления, Ложкин потупился, встал, как нашкодивший первоклассник, и сказал:

– Вы, Василий Парфенович, не терпите лести и подхалимства.

– И заруби себе это на носу. Народ будет решать, как назвать наш проспект. Народ, а не ты, Ложкин.

– Ну, это вы не правы! – вдруг взвился Малюжкин. – Ложкин – представитель народа. Лучшей его части, ветеран труда.

– Ладно, ладно, без прений, – смилостивился Пупыкин. – Садись, ветеран, чтобы больше с такими предложениями не лез.

Оболенский дождался паузы и обернулся к перспективе.

Через весь город, как стало ясно Удалову, протянется широкая магистраль. Шириной в полкилометра. По обе стороны ее возвысятся различные, но чем-то схожие здания. Каждое здание опирается на множество колонн, над каждым рядом колонн – портики с одинаковыми фигурами. На крышах зданий также стоят статуи. Все здания при этом украшены финтифлюшками и похожи на торты, сделанные к юбилею древнегреческой церкви.

«Как же пройдет у них эта магистраль? – лихорадочно старался представить Удалов. – Видно, от всего центра ничего не останется».

Конечно же – вот она, центральная площадь, вот он, выросший вдесятеро, напоминающий одновременно египетскую пирамиду и китайскую пагоду Гордом. Вот она – десятиэтажная статуя в центре… Уже с головой, с портфелем… Статуя самого Пупыкина!

Удалов говорил себе: «Только не смеяться! Только не улыбаться. Все это меня не касается, а засмеюсь – накажут двойника».

– Мы с вами шествуем, – донесся до обалдевшего Удалова голос архитектора Оболенского, – мимо городского театра. Здание его, прекрасное, выдержанное в стиле гуслярского социалистического ампир-барокко, встанет на месте устаревшей развалюхи, которая была построена космополитически настроенными купцами…

«Молчи, Корнелий, – повторял про себя Удалов, – молчи, крепись…»

Но язык его предал.

Язык сам по себе сказал:

– В старом театре лучшая в мире акустика. Сюда симфонические оркестры приезжают.

Оболенский поперхнулся.

– Вы что хотите сказать, Корнелий Иванович, – мягко спросил он, – наш новый театр хуже старого?

Что здесь поднялось! Как все накинулись на Удалова! Он оказался ретроградом, отсталым элементом и уж, конечно, чьим-то наймитом. Слово «наймит» носилось по воздуху и било наотмашь Удалова.

Но язык Удалова – о враг его! – не выдержал снова и, выискав паузу в хоре осуждения, крикнул:

– Это бред, а не проект!

– Что? Он ставит под сомнение мою компетентность?

Оболенский так растерялся, что обернулся за поддержкой к Пупыкину. А Пупыкин молча покручивал ус, ждал, хотел, видно, чтобы Удалов окончательно высказался.

– Меньше по чужим женам бегать надо! – крикнул неуправляемый Удалов. – Лучше бы архитектуре учился!

Тут и у Оболенского нервы це выдержали.

В наступившей роковой тишине он закричал в ответ:

– Она меня любит! У нас любовь! Ты ее недостоин!

– Поговорили? – раздался громовой голос.

Удалов взглянул на Пупыкина и понял, что говорит тот в мегафон – достал откуда-то трубу раструбом. Видно, берег для особых случаев.

– Поговорили – и хватит! Всем сидеть!

Все сели. И замолчали.

– Оболенский, сядь. С тобой все ясно, старый козел. Заключительное слово по данному вопросу имеет товарищ Слабенко. После этого перерыв. После перерыва обсуждение персонального дела бывшего директора стройконторы, бывшего члена городского президиума, бывшего, не побоюсь этого слова, моего друга, Корнелия Удалова.