Она думала о Карталове, поднимаясь на третий этаж по холодной, пахнущей табачным дымом лестнице, думала о нем, идя по длинному коридору… Она и по дороге о нем думала, пока ехала в стылой электричке, а потом в городском автобусе.

Ей было страшно – и не за него, а за себя, как она, стыдясь своего эгоизма, понимала. Хрупкость ее нынешнего существования стала для нее вдруг так очевидна, что Аля содрогнулась.

Она совершенно отчетливо поняла, что Карталов – единственная реальная опора ее жизни.

«Луч света в темном царстве!» – невесело думала она, глядя из окна автобуса на старые, причудливые, купеческие еще дома, тянущиеся вдоль волжской набережной.

Все последние годы ничто не занимало ее ум, сердце, кроме того, что было связано с ним. Не то чтобы Аля отказывалась от разнообразных возможностей, которые открывает жизнь перед молодой красивой женщиной… Их просто не было, возможностей.

Ухажеры, тусовки – все это действительно казалось ей таким мизерным, что не могло задержать ее внимания даже на день. Она нисколько не притворялась – просто не могла довольствоваться малым, хотя и пыталась иногда. Даже пошла однажды на квартиру к Родьке Саломатину, о чем до сих пор не могла вспоминать без отвращения…

После года, прожитого с Ильей, у нее осталось довольно много красивых и дорогих вещей. Да, наверное, и достаточно она побродила за тот год по роскошным бутикам, чтобы уже никогда не глядеть на их витрины с вожделением.

Правда, ей хотелось путешествовать – это было, пожалуй, единственное, чего ей по-настоящему хотелось и чего она не успела сделать с Ильей. Особенно Испания почему-то притягивала, как магнит, – после Крыма. Кто это сказал, что Коктебель на Испанию похож? Она не могла вспомнить, но Испания ее почему-то привлекала.

Она бы уже давно съездила в Испанию, если бы не дурацкий банк «Чара», в котором все ее не очень большие сбережения сгорели в один день. Сейчас она улыбалась, вспоминая, в какой ярости стояла под дверью проклятого банка в толпе обманутых вкладчиков, а тогда ей было не до улыбок… А на кого, если подумать, было сердиться? Только на собственную совковую дурость, как, усилив ее ярость, объяснил какой-то очкастый товарищ в той же толпе.

Но все это – Испания, «Чара», Илья – растворилось сейчас в мерзлом воздухе, всего этого не существовало в декабрьской тьме. А была только она – совершенно одинокая девочка, для которой весь мир вместился в замкнутое пространство сцены. И вот заболел Карталов, и даже это пространство могло исчезнуть…

«Ведь я совсем его не знаю, если вдуматься, – с тоской размышляла Аля. – Вся моя жизнь от него зависит, а он для меня такая же загадка, как три года назад… А если он передумает, если решит, что ошибся во мне? Что тогда я буду делать?»

Она гнала от себя эти мысли, потому что слишком уж мрачную картину они перед нею открывали. Если это случится, тогда останется только впасть в тихую панику, в которой находились накануне выпуска все ее однокурсники, и бегать по театрам, надеясь, что ее возьмут хотя бы на самую маленькую роль, и зная, что едва ли возьмут…

Карталов лежал в отдельной палате, в самом конце длинного коридора. Он так удивился, увидев Алю, как будто перед ним предстало привидение.

– Алечка! – воскликнул он, приподнимаясь на кровати. – Ты откуда взялась?

– С электрички, Павел Матвеевич, – улыбнулась она. – Вы лежите, лежите, зачем вы встаете!

– В самом деле, Паша, Алечка такая милая девушка, что простит твое неджентльменское поведение, – услышала Аля знакомый голос и тут только заметила человека, которому он принадлежал.

– Ой, Глеб Семенович! – обрадовалась она, увидев давнего карталовского друга. – А я вот только сегодня про вас вспоминала!

– Что же вы обо мне вспоминали, можно поинтересоваться? – улыбнулся Глеб Семенович. – Черт возьми, приятно все-таки, а, Паша? – подмигнул он Карталову. – Является накануне Нового года этакое прелестное виденье и заявляет, что вспоминало о каком-то старом коктебельском хрыче!

Аля засмеялась, вслушиваясь в знакомые интонации и словечки старого летчика. Ей всегда легко становилось и весело, когда она его видела – и впервые, на его коктебельской веранде под тремя ливанскими кедрами, и потом, когда он приезжал к Карталову в Москву. Правда, его уже больше года не было видно.

Она не думала о Глебе Семеновиче специально, но и не обманула, сказав, что вспоминала о нем. Это ведь он сказал ей однажды, что нельзя довольствоваться в жизни малым, – сказал то, вокруг чего вертелись в последнее время все ее мысли.

– Как же ты узнала, где я? – спросил Карталов. – Соку выпьешь, Аля?

– Виктор Андреевич сказал. – Виктор Андреевич был завлитом Театра на Хитровке. – Не буду сок, спасибо, Павел Матвеич. Я вам тут индюшачьи отбивные привезла.

– Бог ты мой! – поразился Карталов. – Надо же, какие бывают блюда… Индюшачьи отбивные!

Аля как раз не видела в индюшачьих отбивных ничего особенного, потому что они продавались в фирменном магазинчике на Солянке, в двух шагах от театра, и готовились в пять минут. Там их покупали для торжественных случаев все актеры, а Карталов, выходит, понятия об этом не имел.

– Непременно Кате скажу, – сказал Карталов, узнав про магазинчик. – Выпей, выпей хоть соку, Аля! За наступающий, что ли. Ничего покрепче нету, к сожалению.

Катя, насколько Аля знала, появилась в доме Карталова пять лет назад, после смерти жены. Появилась в качестве домработницы, но, как сплетничали однокурсники, была по совместительству его любовницей. Але противно было в это вникать – разбираться, с кем живет Карталов, любит он эту Катю или просто пользуется ее услугами. И все-таки она отметила про себя, что в палате сидит только Глеб Семенович, и подумала о неизвестной ей Кате с неприязнью.

– Это у тебя ничего покрепче нету, – подмигнул Глеб. – А мы с Алечкой поищем.

С этими словами он извлек из сумки огромную бутыль с золотистой, даже на вид пьяной жидкостью.

– Что ж ты молчишь, Глеб! – возмутился Карталов. – Вино крымское привез и сидит как партизан!

– Да я тут к врачу твоему заглянул, – оправдывающимся тоном ответил Глеб Семенович, – так он, можешь себе представить, как только меня увидел, сразу руками замахал: «Учтите, ему нельзя ни капли!» Видно, моя физия наводит на известные соображения, – засмеялся он. – Так что уж извини, Паша, мы с Алечкой выпьем, а ты – сочку, сочку!

Аля пила чудесное крымское вино, наслаждаясь знакомым привкусом виноградной косточки, и чувствовала, как оттаивает душа. Ей так хорошо было с этими людьми – все тревоги улетучивались мгновенно.

Глеб Семенович рассказывал о крымской жизни – конечно, без восторга от того, что там происходит, но и без пустых сетований. Але нравилось, что он не ноет и не сокрушается о том, что раньше было хорошо, а теперь вот стало плохо. Да его и невозможно было представить ноющим, этого смешного, маленького, лысого полярного летчика, от которого веяло мужеством…

Аля вспомнила, как когда-то, объясняя, почему переехал в Коктебель из московского Дома на набережной, он прочитал ей стихи Бродского: «Если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря».

Она не замечала, как летят минуты, и с тоской думала о том, что скоро придется уйти.

– Вместе поедем, Глеб Семенович? – спросила она.

– Нет, Алечка, вы уж поезжайте без меня, – покачал он головой. – Я в гостинице переночую, завтра с Пашей вместе Новый год встретим. По-стариковски!

– Так уж и по-стариковски, – приобиделся Карталов. – Это, может, ты по-стариковски…

– А ты, конечно, по-молодецки, – засмеялся Глеб. – Хоть Алю-то не смеши. Весело, наверно, в ваши годы наблюдать, как хорохорятся старые петухи, а, Алечка?

– Ничего не старые, – грустно ответила Аля. – Совсем наоборот…

Она не кривила душой: ей казалось, что молодость, мужество, живое чувство исходит только от них… Да это и в самом деле было так. Не от Ксении же с ее евроремонтом и Толиком, не от Ритки, даже не от Нины Вербицкой!