На этот раз пришла очередь Марианны удержать гримасу разочарования. Лорд Мойр – фат, воплощение элегантности и близкого к апатии равнодушия, был ей безразличен, но ей достаточно было только раз взглянуть на того, кого принц назвал американцем, чтобы почувствовать к нему неприязнь… Не говоря уже о «милой кузине», этой Иви с высокомерными замашками, которая сразу стала обращаться с ней как с несмышленышем и деревенщиной и афишировала вызывающую «семейную» близость с Франсисом.

Отвернувшись, чтобы скрыть свою досаду, тогда как ее муж, наоборот, успокоился, Марианна встретила насмешливо-вопросительный взгляд американца. Он стоял у окна, в нескольких шагах от принца, заложив руки за спину и слегка скрестив ноги. Казалось, что он попал сюда совершенно случайно, настолько резко он отличался от остальных мужчин. Именно этот контраст поразил девушку, когда его представляли ей. К тому же раздражающе небрежный костюм иностранца можно было и посчитать оскорблением безупречной элегантности других, так же как и загорелую, продубленную солнцем и непогодой кожу рядом с откормленными светлыми англичанами. Они были вельможами, в основном крупными землевладельцами, он же – простой моряк, который мог владеть только кораблем, пленитель моря, «пират», – вдруг решила Марианна. И она не могла понять, как сын короля Англии, будущий властелин, находит удовольствие в компании человека, посмевшего прийти на свадьбу в сапогах. Несмотря на неприязнь, она, однако, запомнила его имя. Его звали Язон Бофор. Франсис сообщил ей своим обычным небрежным тоном, что этот Язон из хорошей каролинской семьи потомков гугенотов, изгнанных после отмены Нантского эдикта. Но Марианна подозревала своего жениха в излишней снисходительности к тем, кто был в сфере притяжения принца.

– Несмотря на внешний вид – это джентльмен.

Таково было безапелляционное суждение Франсиса, однако Марианну оно не убедило. Несмотря на безукоризненные манеры, было в Бофоре что-то угрожающее и непреклонное, что волновало ее. Привыкшей с детских лет к бурным наслаждениям охоты, ей нравилось представлять знакомых людей животными, которых она любила. И если Франсис напоминал ей породистого скакуна, то Язон Бофор казался соколом. Этому способствовали хищный профиль, блестящие глаза, поджарое тело, в котором чувствовалась, однако, опасная сила. Нервные загорелые руки выглядывали из белых муслиновых манжет, заставляли вспоминать о звериной хищной хватке. А взгляд голубых глаз давил невыносимой тяжестью. Во время всей церемонии Марианна ощущала его на своей шее, плечах, голове, и это ее страшно стесняло. Она боялась ответить на этот взгляд, ибо, несмотря на свою врожденную смелость, вряд ли смогла бы его вынести…

Сейчас он улыбнулся, глядя на нее. Скупая улыбка одним уголком рта приоткрывала ослепительные белые зубы. Марианна судорожно сжимала руку мужа. Эта дерзкая улыбка показалась ей отвратительной и заставила ощутить острое чувство стыда, словно взгляд американца обладал властью проникнуть в тайну ее одежды и созерцать ее юное тело. Она даже вздрогнула, заметив, как он подтянулся и направился к ней покачивающейся походкой моряка. Она отвернулась, сделав вид, что не заметила его движения.

– Могу ли я просить принять мои поздравления и пожелания счастья? – раздался позади нее, так близко, что она ощутила тепло его дыхания на затылке, спокойный голос американца.

Марианна с трудом заставила себя обернуться, но ответить предоставила Франсису. Его рука сжала коричневые пальцы Язона. Он воскликнул с удивившей жену сердечностью:

– Конечно, дорогой! Пожелания друга имеют особую ценность, и я знаю вашу искренность. Вы остаетесь с нами, не правда ли?

– С радостью!

Голубые глаза буквально прилипли к напряженному лицу Марианны. У нее появилось ощущение, что он чувствует ее недовольство и забавляется этим. Но у него хватило такта промолчать и удовольствоваться поклоном, в то время как новобрачные направились к посланцам короля Людовика XVIII, который своеобразным посольством отдал честь браку эмигрантки, дочери двух жертв террора. Это были герцог д'Авари и епископ де Талейран-Перигор.

Оба они держались поодаль у камина, утешая себя высокомерным одиночеством в горькой эмигрантской доле. Одетые с простотой, резко контрастирующей с пышностью принца Уэльского и его друзей, они являли собой зрелище одновременно величественное и старомодное, в котором Марианна, полная очарования в своем устаревшем туалете, стала главной фигурой. Когда новобрачная склонилась в реверансе перед королевскими посланцами, у Франсиса появилось ощущение, что они находятся в Версале лет за двадцать пять до этого. Это почувствовалось в их приветствии, полном глубокого и искреннего уважения. А тем временем размеренный голос герцога д'Авари передавал молодым супругам королевские поздравления, затем, повернувшись к Марианне, старый вельможа добавил:

– Ее Королевское Высочество герцогиня Ангулемская решила представить вам свидетельство ее особого уважения. Герцогиня просила меня передать вам это на память о ней. – «Это» было маленьким медальоном синей эмали, усыпанным бриллиантами, в котором находилась тонкая прядь светлых волос. И поскольку Марианна с недоумением смотрела на странный подарок, он добавил:

– Эта прядь волос, срезанных с головы королевы Марии-Антуанетты буквально перед самой казнью. Герцогиня дарит их вам в память о вашей благородной матери, отдавшей тогда жизнь за королеву.

Волна крови ударила в лицо молодой женщины. Неспособная вымолвить ни слова, она поблагодарила глубоким реверансом, тогда как Франсис пытался понять причину ее волнения. Она испытывала странное чувство. Эти непрерывные призывы прошлого на пороге новой жизни, которую она страстно хотела заполнить любовью и посвятить культу одного-единственного человека, были для нее скорее тягостными, чем приятными. Для Марианны ее мать была только ласковым фантомом, отражением улыбающегося лица с миниатюры на слоновой кости, но сегодня это отражение, казалось, грозило уничтожить ее собственную индивидуальность. Временами ей хотелось спросить себя, действительно ли Марианна д'Ассельна, а не Анна Селтон вышла замуж за красавца Франсиса Кранмера…

Увлекая ее к главному вестибюлю, куда направился принц, Франсис бормотал, поглядывая на сжимавшую медальон руку:

– Странный подарок для новобрачной! Надеюсь, вы не суеверны?

Она храбро улыбнулась, превозмогая остатки мимолетного недомогания.

– То, что дается от чистого сердца, не может принести несчастья. Это очень ценный подарок для меня, Франсис!

– В самом деле? Что ж, вам видней! Но во имя неба, Марианна, спрячьте этот драгоценный медальон в какую-нибудь шкатулку и не вздумайте носить его. Что за проклятая мания у французов непрерывно потрясать призраком из ужасной гильотины? Я предполагаю, что она помогает им питать их злобу и чувство мести… а может быть, забыть, что они только отблески исчезнувшей эпохи и что Наполеон царствует!

– Как мало в вас сострадания к этим несчастным, к которым принадлежу и я, Франсис! Неужели вы забыли о мучениях, перенесенных герцогиней? И я нахожу странным для англичанина ваше напоминание о теперешнем императоре!

– Я ненавижу Наполеона так же сильно, как сожалею о печальной участи герцогини, – холодно возразил Франсис. – Но я не люблю, когда пытаются отрицать существующую реальность. Проще говоря, мне кажется, что политика – слишком бесплодный объект для вашей очаровательной головки. Думайте только о том, как понравиться мне, Марианна, и забудьте о площади Революции.

Ужин показался Марианне невероятно длинным и скучным. Мало гостей, мало шума… Трудно было поверить, что это свадебная трапеза. Только аббат де Шазей, лорд Мойр, Язон Бофор и Иви Сен-Альбэн окружали молодую пару, но они были слишком разными людьми, чтобы поддерживать оживленный разговор. Ограниченный заурядными темами, он угасал. Аббат говорил мало, без сомнения, думая о предстоящей поездке. Запряженная карета уже ждала во дворе. Американец вообще молчал, поглядывая на Марианну пристальным давящим взглядом. Леди Сен-Альбэн подражала новобрачной и не вмешивалась в беседу.