– Такие груди, как у вас, мадемуазель, не только не прячут, а наоборот, показывают, выставляют, оправляют драгоценными камнями! Ее сиятельство права: вы вызываете восхищение, хотя еще чувствуется незавершенность. Но я предсказываю, что вы станете более чем прекрасной… Какие линии! Какая шевелюра! Какие ножки! Ах, ножки значат так много в современной моде! Платья раскрывают их линии просто нескромным образом… Кстати, знает ли г-жа княгиня, что маркиза Висконти, считая, что ее ляжки слишком объемисты, заказала у Круто футляры со шнуровкой, которые она надевает на ноги как корсет? Подлинное безумие! Будет похоже, что она на ходулях. Но это самая упрямая из всех известных мне женщин.

Портной и княгиня окунулись в привычный мир сплетен, в то время как м-ль Минетт развернула и разложила на кресле домашнее платье, украшенное английской вышивкой, с тесьмой цвета лаванды. Но Леруа не терял даром время и болтая. Он старательно снимал мерку с Марианны и между сплетнями выкрикивал цифры, которые одна из модисток с важным видом заносила в записную книжку. Когда с этим было покончено, он разрешил оглушенной его болтовней девушке одеться, затем спросил:

– Что должен я сделать для мадемуазель?

– Полностью приданое… и вы тоже, м-м Минетт. У нее нет ничего! К тому же я хочу, чтобы вы приготовили что-нибудь на сегодняшний вечер. Будет обед и прием.

Леруа молитвенно воздел руки к небу.

– На сегодняшний вечер? Но это невозможно!

– Я думала, что слова «невозможно» нет в вашем лексиконе, Леруа!

– Конечно, г-жа княгиня, безусловно! Но если бы ваше сиятельство соблаговолили знать, что я завален заказами и что…

– Платье на вечер!..

Марианне показалось, что портной готов заплакать, но одна из его девушек нагнулась к нему и что-то прошептала на ухо. Лицо его прояснилось.

– Да, да, возможно! М-ль Пальмира напомнила мне, что у нас есть белое платье, очень простое, но очаровательное, заказанное г-жой герцогиней де Ровиго, которое может быть…

– Пришлите это платье, – властно оборвала его княгиня. – Я думаю, вы не станете выбирать между этой женщиной и мною! А теперь посмотрим ваши новые образцы. Фанни, проводите м-ль Марианну к себе.

Смущенная и ошеломленная Марианна машинально последовала за камеристкой, не найдя времени отблагодарить эксцентричную княгиню, которая через пять минут после знакомства заказала ей у самого знаменитого в Париже портного полный комплект одежды с такой легкостью, словно это была самая естественная вещь в мире. Чтобы удостовериться, что все это ей не снится, она готова была даже ущипнуть себя. Но, поскольку сон был приятным, она решила не прерывать его, сколько бы он ни длился… Происходящее с ней было лишено всякого смысла! Она прибыла сюда, испытывая стыд и недоверчивость, опасаясь одного из тех ужасных приключений, которые так хорошо описывала мистрис Анна Редклиф. А с ней говорили только о кружевах и атласе!..

Она вдруг подумала о рапорте, который должна написать сегодня вечером для Фуше: изобилие пустой болтовни и сплетен. Интересно было бы увидеть, какую он сделает мину, читая описание ножных корсетов маркизы Висконти или обстоятельные излияния г-на Леруа! В сущности, если бы ей удалось убедить его, что она не в состоянии запомнить ничего, кроме пустяков, все было бы в порядке. Она никого не предала бы, а Фуше, может быть, оставил бы ее в покое.

Когда Фанни закрыла за собой дверь небольшой светлой комнаты, расположенной в примыкающей к главному зданию пристройке и где уже находился ее немудреный багаж, Марианна неожиданно для себя запела вполголоса песенку, которую сегодня утром насвистывал на улице какой-то мальчишка. Она ощутила безудержный прилив веселья. После смерти тетки Эллис не спела ни единой потки… Но, в конце концов, эта внезапная эйфория была только естественной реакцией молодости, выражением облегчения, наступившего в уютной обстановке этого изысканного дома после пережитой катастрофы и невозможных обстоятельств, в которые она попадала.

Какое успокоение после неистовства Ла-Манша, после обветшалого поместья Морвана, после тряски в дилижансе и ужасов Сен-Лазара излучала эта легкая мебель серо-голубой расцветки Директории и стены, обтянутые тканью с портретами выдающихся людей: свежее творение г-на Оберкампа и его фабрики в Жуиан-Жоза! И Марианна пела, не чувствуя ни малейших угрызений совести.

Снаружи остались холод, дождь, грязь и угрожающие тени Морвана и Жана Ледрю. Но ни тот, ни другой не отыщут ее под крышей вице-канцлера Империи, и теперь Марианна мысленно даже поблагодарила Жозефа Фуше. Однако еще видно будет, кто окажется хитрей. Раз он решил против ее воли получить от нее пользу, она постарается заплатить, как он того и заслуживает, фальшивыми монетами. Тем более что он не может заставить ее взламывать замки или распечатывать письма. А когда он обнаружит наконец, что от нее нет никакого прока, она будет уже далеко.

Последняя нота замерла на губах Марианны, в то время как импозантный мужчина, аккомпанировавший ей, энергично брал заключительные аккорды. Наступившая тишина испугала девушку. Музыкальный зал, где она пела, был просторным. Темнота ночи скрадывала его глубину, и весь свет от большого серебряного канделябра, стоявшего у рояля, сконцентрировался на его золоченой поверхности. Марианна не видела никого из тех, кто ее слушал. Она знала, что здесь присутствует м-м Талейран, а также Шарлотта, ее приемная дочь: девочка лет одиннадцати с еще неопределенными чертами и наивной улыбкой, со своим воспитателем, г-ном Феркоком. Однако она не могла разглядеть, где они сидят. Она видела только этого важного человека в белом парике, которому ее представили с множеством формальностей. Это был учитель Шарлотты, но вместе с тем и знаменитый музыкант, дирижировавший в Консерватории, по имени г-н Госсек. И это особенно волновало ее, потому что княгиня ожидала, какой вердикт он вынесет.

Ей не терпелось узнать, какой голос у ее новой лектрисы и какова ее манера петь. Собственно, г-н Госсек пришел на урок к Шарлотте, и его упросили послушать Марианну. И теперь она ждала, с неудержимой боязнью сжимая влажные руки, что изречет этот грубо очерченный рот.

Она понимала всю нелепость положения. Ведь она пела так, как привыкла делать это в Селтоне, то есть совершенно естественно. Однако она ожидала приговора, словно от него зависела ее жизнь.

Откровенно говоря, не похоже было, что Госсек готов дать волю своим чувствам. Он положил руки на колени и продолжал сгорбившись сидеть у рояля в желтом свете канделябра. Остальные, очевидно, затаили дыхание, ибо их было и не слышно, и не видно. Возможно, они боялись высказать мнение, с которым маэстро мог не согласиться.

Нервничавшая Марианна была на грани того, чтобы забыть правила приличия и нарушить напряженную тишину, когда Госсек, повернувшись, поднял к ней свое большое лицо с римским профилем:

– Не знаю, что вам и сказать, мадемуазель! Слова бессильны! Я старый человек и за свою долгую жизнь слышал разные голоса… но никогда не встречал подобного вашему! Вы обладаете самым прекрасным инструментом из всех, что я когда-либо слышал! Какое редкое великолепие! Особенно на низких нотах!.. Вы доходите до контральто, а вам… вам сколько лет?

– Семнадцать! – прошептала изумленная Марианна.

– Семнадцать! – восторженно воскликнул музыкант. – И уже такая глубина! Да знаете ли вы, мадемуазель, что у вас в горле целое состояние?

– Состояние? Вы хотите сказать, что…

– Что если вы решите петь в театре, я смогу сделать вам ангажемент на любую, самую знаменитую европейскую сцену! Скажите только слово, и вы станете певицей века… конечно, еще немного потрудившись, ибо ваш голос пока не дает всего того, что должен дать.

Любовь к искусству преобразила этого обычно холодного и скупого на похвалу северянина. Ошеломленная Марианна не верила своим ушам. Конечно, ей приходилось довольно часто слышать дифирамбы очарованию ее голосом, но она считала, что это – проявление простой вежливости.