Обед был простым, но очень вкусным. Гортензия, чей аппетит нисколько не пострадал от переживаний, отдала должное и кролику, и яблочному пирогу. Не отказалась она и от глотка бургундского. И, быть может, это вино подействовало на нее так расслабляюще, но вскоре она уже рассказывала своему новому другу о причинах, побудивших ее на отчаянное бегство из кареты маркиза де Лозарга и безумную погоню по парижским мостовым… Он внимательно слушал, насупив брови.

– По правде сказать, – наконец проговорил художник, – я никогда и не считал вас одной из тех женщин, кому просто нравится совершать необдуманные поступки, или тех, кто всегда старается выставить себя напоказ. Но здесь дело даже серьезнее, чем я мог предположить. Как вы думаете, что же теперь будет?

– Не знаю. Наверняка дядя станет искать меня у графини Морозини, и, признаюсь, я очень волнуюсь за нее. Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы с ней что-нибудь случилось!

– Но что может с ней случиться? Не такое уж опасное место Париж. Предоставить кров подруге по пансиону – еще не преступление. Самое худшее, что может ее ожидать, – это если к ней домой придут с расспросами. Но вас на улице Бабилон уже не найдут.

– Мне надо возвращаться. Я там живу. Пойти мне больше некуда.

– Самое лучшее для вас – пока побыть здесь… Нет, нет, не возражайте! Во-первых, уверяю, меня вы ни в чем не стесните, – сказал он с такой веселой и добродушной улыбкой, что сразу будто помолодел лет на десять. – И, во-вторых, никак нельзя допустить, чтобы вас видели на улице, пусть даже в наемном экипаже. Кучеру всегда можно развязать язык. А так вы исчезли – и грех не воспользоваться этим.

– Но что подумает моя подруга Фелисия? Она, должно быть, ужасно беспокоится.

– Пусть понервничает, так даже лучше, если придут о вас справляться. Она натуральнее сыграет свою роль. Но я сейчас все-таки схожу к ней, предупрежу. Меня там уже не раз видели, мой приход ни у кого не вызовет подозрений, и вместе мы подумаем, как быть дальше.

Говоря все это, он собрал со стола тарелки, стаканы и блюда, сложил их на поднос, а поднос отнес в угол. Мальчик из кафе, пояснил он, заберет грязную посуду, когда принесет ужин.

Затем, наказав Гортензии не беспокоиться, отдыхать, пока его не будет, и, главное, никому не открывать, он взял свою шляпу, трость и театрально попрощался:

– Милая дама, я ваш покорный слуга! Будьте уверены: пока я здесь, с вами ничего не случится!

А потом вышел и заботливо прикрыл за собой дверь. Гортензия услышала, как в замке повернулся ключ. Она со вздохом уселась на высокий табурет, составлявший вместе с диваном и несколькими соломенными стульями почти всю меблировку мастерской.

Главными предметами мебели здесь были, конечно, высокий мольберт и большой стол. Стоял тут и другой стол, поменьше, на котором покоился типографский камень, загороженный экраном от дневного света. Имелся тут и небольшой подиум для натурщиц, а также какое-то сооружение, отдаленно напоминающее лошадь; увидев его, Гортензия улыбнулась, позабыв на миг о своих невзгодах. Она вспомнила, как возмущался Тимур, не пожелав садиться на этого «коня». В углу высилась огромная мрачная чугунная печь с черной коленчатой трубой. На печи стояло множество всяких горшков и сосудов с остатками красок. И повсюду полотна, отвернутые к стене. Полотно же, установленное на мольберте, было завешено зеленым сукном, и Гортензия не решилась взглянуть на него, боясь испортить еще не высохшие краски.

Зато она развернула к себе несколько работ, стоявших у стены, и поразилась яркому таланту художника. В картинах его было нечто дикое. Пурпурно-красное контрастировало с золотом на фоне удивительной темно-зеленой световой гаммы. Сцены, представшие перед Гортензией, почти ужаснули ее своею бешеной страстью: словно душа ее спасителя раскрылась перед ней, подобная бездонной пропасти. Эжену Делакруа явно нравились неистовые, скачущие во весь опор лошади, израненные тела, кровь, тревога и страдания, грозовое небо, но все-таки во всех его образах чувствовалось благородство и величие. Люди на картинах были в большинстве своем удивительно красивы, хоть никогда и не улыбались…

Она подошла к другим полотнам и тут в высоком узком зеркале на стене увидела свое собственное отражение: бледная женщина со спутанными волосами, ниспадавшими на некое загадочное одеяние цвета крови. Так в ее воображении выглядели жертвы, посланные Террором на смерть по обвинению в посягательстве на убийство их матери – Нации. Она испугалась своего отражения и, решив, что это дурной знак, с бешено колотящимся сердцем кинулась искать убежища за зелеными бархатными портьерами полога, зарывшись в гору мягких пышных подушек… Что с ней теперь будет? Куда бежать? Она так хотела вернуться в Париж, а попала прямо в западню…

Если бы только знать, где прячут ее сына! Она могла бы воспользоваться тем, что маркиз в Париже, и кинуться в Лозарг, забрать ребенка и молить Жана найти им обоим убежище, пусть в чаще леса, пусть в любом богом забытом месте, но только чтобы они были вместе! От этой мысли она воспряла духом, слезы мигом просохли. Да, самое верное решение – уехать. И чем быстрее, тем лучше. Гортензия знала, что дилижанс на Родос отправлялся по вторникам в два часа дня. Сегодня воскресенье… Нужно успеть. Маркиз наверняка сразу не уедет. Ему нужно время, чтобы отыскать в Париже свою сбежавшую невестку, он обязательно задержится. Это даст ей возможность попасть раньше него в Лозарг, найти Жана… От одной только мысли о встрече с ним откуда-то из глубины поднялась горячая волна, наполняя ее странным, необъяснимым ощущением счастья. Как прекрасно было бы вновь ощутить силу его страсти, увидеть любовь в его глазах, согревающую их обоих! Правда, придется скрываться и даже избегать встреч с Годивеллой! Годивеллой, которой в день похорон Этьена она пообещала забыть о повелителе волков… А может, лучше поехать к доктору Бремону? Он-то найдет, где ее спрятать. Да, следует поступить именно так: снова в дорогу, но теперь в обратный путь. По крайней мере там она будет под одним небом, под одними облаками с сыном и человеком, которого любит больше всего на свете.

Счастливая, что наконец решение пришло, она начала строить планы: надо попросить Фелисию принести ее вещи и остатки денег, послать за билетом… Она вдруг почувствовала слабость, захотелось, чтобы поскорее вернулся художник, все ему рассказать. Ей уже казалось, что она вдыхает запахи овернского лета, аромат папоротников после дождя. Как горько пахли желтые горечавки и как чудесно дышалось возле елей и сосен! Но пока предстояло набраться терпения. Делакруа только что ушел, а улица Бабилон была хоть и недалеко, но все-таки не в двух шагах.

Гортензия встала и, оглядевшись по сторонам, заметила в углу ширму с туалетным столиком. За ней находились большой фарфоровый таз с голубым рисунком и такой же кувшин, полный свежей воды. Она омыла лицо, отыскав расчески и щетки, привела в порядок прическу. Красная блуза больше не пугала ее. Настроение изменилось, и теперь красный цвет напоминал лишь о маковом поле. Совсем успокоившись, она уселась на диван и, обнаружив на полу стопку книг, раскрыла наугад ту, что лежала сверху. Это были стихи…

Она читала некоторое время, а затем, перейдя от чтения к раздумьям, в конце концов задремала. Книга упала на пол, а сама она уснула, свернувшись клубочком, как кошка, посреди подушек…

Долго ли она проспала, неизвестно, но вдруг ей приснился чудесный сон: рядом был Жан, Князь Ночи, любовь ее, Жан. Он стоял неподвижно и смотрел на нее, и в глазах его горел такой огонь, что ей даже почудилось, будто сам он – тень. И, как часто бывает во сне, Гортензия засомневалась, а он ли это, так Жан изменился. Борода исчезла, и вместо нее появились тоненькие усики, едва прикрывающие уголки губ… Впрочем, усики ему очень шли, оттеняли волевой рисунок губ… И деревенской пастушеской одежды, которую он обычно носил, теперь на нем не было, Жан был одет в черный, наглухо застегнутый редингот, как у полковника Дюшана… Но все-таки это был он, и сердце Гортензии запело в груди…