– Грянула… – передразнила маленькая женщина с гладко зачесанными темно-русыми волосами. – Грянула, да мимо! И это уже второй раз! Второй раз, Халтурин, когда ты…
Она осеклась, задыхаясь от ярости.
В комнате было несколько мужчин, которые с откровенной неприязнью смотрели на человека по имени Степан Халтурин, а он не сводил глаз с этой женщины. Она была очень некрасива. Большой лоб с зачесанными назад коротко остриженными волосами казался непомерно велик при мелких чертах лица. Маленький короткий подбородок – «заячий», или «подуздоватый», как выразился бы собачник, – делал безобразными ее большие бледные губы. Глаза были близко поставлены под редкими бровями и смотрели упрямо, напряженно и злобно. Ей было всего лишь двадцать восемь, однако казалось, что лет на двадцать больше. Она была одета в черное поношенное платье с крошечным белым воротничком, тесно смыкавшимся вокруг шеи. На шее надулись жилы, а лицо пошло пятнами. Только это и выдавало обуревавший ее гнев – голос оставался тихим, ровным. Халтурину голос женщины казался точь-в-точь похожим на шипение разъяренной змеи.
Он, большой, здоровый, молодой человек, откровенно боялся ее. Впрочем, эта женщина по имени Софья Перовская обладала редкостным даром внушать страх мужчинам, с которыми имела дело, – подготавливала ли вместе с ними теракты (она возглавляла террористическое ядро антиправительственной партии «Народная воля»), вела ли крамольную пропаганду, ложилась ли с ними в постель. Она внушала страх, она подавляла волю, она делала их своими рабами, заложниками той ненависти, которую она питала к человечеству вообще и к каждому человеку в отдельности.
Почти год тому назад, в апреле 1879-го, Халтурин слышал, как Софья вот таким же голосом сказала Александру Соловьеву перед тем, как послать его к Зимнему дворцу с заряженным револьвером, спрятанным под учительский вицмундир:
– Надеюсь, вы понимаете, что живым вам лучше не возвращаться. А станете болтать – везде достанем.
Перовская была убеждена, что Соловьев живым не вернется во всяком случае: убьет императора – его пристрелит охрана, нет – покончит с собой. Понятно: ее вдохновляло беспрекословное послушание студента Поликарпова, которому за два года до того было поручено ликвидировать полицейского агента Сембрандского. Поликарпов его выследил, приблизился и выстрелил из револьвера. Пуля, ударившись агенту в грудь, скользнула рикошетом в сторону. Удивленный студент выстрелил еще и еще. Агент в ответ только улыбнулся. Расстреляв по неуязвимому противнику весь барабан, последнюю пулю Поликарпов пустил себе в висок, зная, что после такого позора к своим лучше не возвращаться: все равно убьют! Откуда ему было знать, что жандармы под одеждой частенько носят стальной панцирь? А выстрелить противнику в голову он просто не догадался. Вот растяпа!
Соловьев оказался таким же растяпой, может, еще похлеще… Точно был выверен маршрут утренних прогулок императора вокруг Зимнего. Как правило, ненавистный народникам сатрап оставался один – охрана держалась на почтительном отдалении. Оставалось только подойти к нему как можно ближе и расстрелять в упор из револьвера. Соловьев успел выпустить четыре пули, прежде чем набежала охрана, – и все пули прошли мимо! Жандарм плашмя ударил его шашкой по голове. Соловьев упал, но сознания не потерял и попытался перерезать себе горло обломком бритвы, спрятанной в рукаве, но и этого не успел. Правда, судя по тому, что арестов среди его товарищей не последовало, на допросах он молчал. Окольными путями удалось выведать, что Соловьев угрюмо сказал судебному следователю, уверявшему, что чистосердечное признание облегчит его участь:
– Не старайтесь, вы ничего от меня не узнаете, я уже давно решил пожертвовать своей жизнью. К тому же, если бы я сознался, меня бы убили мои соучастники… Да, даже в той тюрьме, где я теперь нахожусь!
И больше от него не добились ни слова.
Поликарпов и Соловьев были растяпами, конечно. Но он, Халтурин, – он был дважды растяпой! Ведь несколько дней назад он точно так же уже стоял у окна, выслушивая ругань Перовской. Но тогда Халтурин и сам понимал, что сплоховал, не сумел воспользоваться случаем разделаться с деспотом. А дело было как? Он столярничал в винном погребе Зимнего дворца (с великим трудом пристроился туда на работу, когда народовольцы решили устроить взрыв в винном погребе, расположенном как раз под парадной столовой), облицовывал стены, заодно пробивая в них шурфы для взрывчатки, как вдруг его позвали в кабинет царя. Сорвалась картина со стены – велено было взять молоток и гвоздь покрепче. Они были вдвоем в кабинете – Халтурин и император. Сатрап сидел за письменным столом, перебирал какие-то бумаги, а Халтурин возился у стены: картину вешал. Минут десять провозился, и за это время как минимум десять раз мог бы тюкнуть деспота молотком по затылку. Почему не сделал этого?!
Перовская, змеища в образе женском, его только что не кусала от злости, когда узнала, что упущен такой случай. А Халтурин и сам не знал, что ответить. Может быть, ему жалко стало своих трудов, затраченных на подготовку взрыва? Сколько динамита натаскал из города! Проносил его на себе, прятал под одеждой, потом скрывал в своей постели и спал, можно сказать, на динамите, а от винных испарений у него адски болела голова. Да ладно, голова, чай, не отвалится – главное, в каморку рядом с погребом, где он жил, никто не совался. Халтурин завел дружбу с одним из жандармов, бывших при охране Зимнего, даже присватался к его дочке, ну вот по его протекции и заполучил подвальную комнатенку. Для дела – чего лучше!
А тюкни он в тот раз императора по голове, все усилия пошли бы прахом. И вышло бы, что он попусту ухаживал за рябой, глупой, толстой жандармской дочкой, а это было, наверное, самым для него тяжелым испытанием. Ну не нравились Халтурину толстухи, ему по вкусу были нежные, тоненькие, беленькие барышни, желательно из благородных… Может, оттого он в свое время так разохотился на эту Перовскую, которая была из самого что ни есть благородного семейства, якобы даже губернаторская дочка. Но это, конечно, вранье, считал Халтурин.
Ежели совсем как на духу, ему жаль было не только своих усилий. Ну, тюкнул бы он деспота, тут же набежала бы охрана, и прикололи бы его, убийцу государя императора, штыками. Или пристрелили бы, а то и забили бы пудовыми кулачищами (богатыри в Финляндский лейб-гвардейский полк подбирались отменные!). А смерть – она ведь только на миру красна, одному-то страшновато помирать!
В прошлый раз он отоврался от разозленной Перовской очень лихо: смерть-де одного императора – это малость, ведь наследник живой останется, отрастет у правящей гидры новая голова. Общаясь с людьми образованными, вроде той же Перовской, или ее теперешнего любовника Андрея Желябова, или угрюмого Кибальчича и забияки Гриневицкого, Халтурин и сам пообтесался, набрался всяких таких словечек, которые мог очень к месту ввернуть в разговор: вот хотя бы про ту же самую гидру и про многострадальный и многотерпеливый русский народ, и про эту, как ее… ага, про необходимую жертвенность лучших представителей России! А вот при взрыве, говорил он тогда, все царское семейство разорвет на кусочки. Так что, мол, тут не в трусости дело, а в расчете.
Ему поверили. Но сегодня, сегодня, когда весь расчет прахом пошел, когда ни с единой головы этой чертовой гидры не упало и волоса, только лейб-гвардейцев на куски поразорвало…
Халтурин пожал широкими плечами. Ну, коли жертвенность, так ведь куда от нее денешься? Опять же, финляндцы были верными столпами самодержавного режима, так что туда им и дорога, сердешным!
Он малость забылся в мыслях – и даже вздрогнул, увидев прямо перед собой напряженное личико Перовской. Когда это она успела чуть ли не вплотную к нему подобраться?! Аж на цыпочки привстала, чтобы казаться выше!
«Чего она сейчас будет требовать от меня? – напряженно думал Халтурин. – Стреляться прямо при ней? Принять яд? Повеситься? Вены перерезать? С нее станется!»
