Туманный, влажный день, все липнет: белые нитяные перчатки уже испачкались — взялась за поручень. Душно, давит; её сердце бьется об мир, словно крушит камень. Зной выталкивает её. Ничто не движется.

Но вот подходит поезд; она ждет у входа на перрон, как договорились; и обещание выполняется — выходит он. Видит её, идет к ней, они слегка касаются друг друга, жмут руки, точно дальние родственники. Она поспешно чмокает его в щеку: вокруг люди, мало ли что. Они идут по пандусу в мраморный вокзал. Она чувствует себя с ним чужой, нервничает, едва успела его разглядеть. Явно похудел. А что ещё?

Адски трудно добираться. Денег в обрез. Всю дорогу на грузовых пароходах.

Я могла выслать деньги, говорит она.

Знаю. Но у меня не было адреса.

Вещмешок он сдает в камеру хранения, оставляет только чемоданчик. Мешок заберу позже, говорит он, сейчас не хочется лишнего. Мимо ходят люди, голоса, шаги, они стоят в нерешительности, не знают, куда податься. Надо было ей позаботиться, что-то придумать: у него же нет жилья, пока нет. Зато она сунула в сумку фляжку с виски. Не забыла.

Идти куда-то надо, и они идут в гостиницу, он помнит одну дешевую, неподалеку. Такое впервые, они рискуют, но, увидев гостиницу, она понимает: никто не ждет, что они женаты, — разве что на ком-нибудь другом. Она в лёгком плаще двухлетней давности, на голове платок. Шелковый, но хуже у неё нет. Может, подумают, что он её «снял». Будем надеяться. Тогда на вид она совсем обычная.

На тротуаре разбитое стекло, рвота, что-то похожее на запекшуюся кровь. Не наступи, говорит он.

На первом этаже бар, называется «Золотой Рим». Вход для мужчин и дам со спутниками. Снаружи красная неоновая вывеска, вертикальные буквы, сверху вниз — красная стрелка, она, изгибаясь, указывает на дверь. Часть букв не горят, и получается: «Зл им». Маленькие лампочки, точно рождественские огоньки, вспыхивают и гаснут, сбегая по вывеске, словно муравьи по водосточной трубе.

Даже в этот час тут в ожидании открытия слоняются мужчины. Проходя мимо, он берет её за локоть, слегка торопит. За спиной кто-то по-кошачьи взвывает.

В гостиницу другой вход. Черно-белая мозаика, посреди неё стоит бывший красный лев; его словно изгрызла какая-то моль-камнеед, и теперь он больше похож на изувеченного полипа. Охряной линолеум давно не мыли: грязные пятна расцвели на нём серыми цветами.

Он регистрируется, платит; она стоит, надеясь, что вид у неё скучающий, невозмутимо разглядывает часы, что висят над мрачной конторкой портье. Простые часы, самоуверенные, без всякой претензии на изящество — утилитарные, как на вокзале. Вот оно, время, говорят они, только один пласт, и других не бывает.

Он берет ключ. Второй этаж. Можно подняться в гробике лифта, но ей противна одна мысль об этом: в лифте будет пахнуть грязными носками и гнилыми зубами — невыносимо стоять там с ним, так близко, и все это вдыхать. Они поднимаются по лестнице. Ковер — когда-то темно-синий и красный. Цветочная дорожка истерлась до корней.

Прости, говорит он. Могло быть и лучше.

За что заплатили, говорит она. Зря сказала: хотела пошутить, а он подумает, это намек, что у него денег нет. Зато хорошее прикрытие, поправляется она. Он молчит. Она не в меру болтлива, она слышит себя, и ничего хорошего в её словах нет. Может, она не такая, какую он помнит, может, сильно изменилась?

В коридоре обои совершенно обесцветились. Двери из темного дерева, ободранные, выщербленные, побитые. Он находит нужный номер, поворачивает ключ. Длинный старомодный ключ — словно от древнего сейфа. Комната хуже любой меблирашки, где они раньше встречались: те хоть притворялись чистыми. Двуспальная кровать застелена скользким покрывалом, изображающим стеганый атлас, грязно-желтым, будто пятка. Лопнувшая обивка на стуле — он словно пылью набит. Пепельница — бурое стекло, отбитые края. Пахнет табаком, пролитым пивом и ещё чем-то неприятным — давно не стиранным нижним бельем. Над дверью — фрамуга, дребезжащее белое стекло.

Она стягивает перчатки, бросает их на стул вместе с плащом и косынкой, выуживает фляжку. Стаканов не видно — придется из горла.

Окно открывается? спрашивает она. Свежий воздух не помешал бы.

Он идет, поднимает раму. Плотный ветер врывается в комнату. За окном лязгает трамвай.

Он поворачивается, откидывается назад, опершись руками о подоконник. Свет позади него, и она видит только силуэт. Это может быть кто угодно.

Ну, говорит он. И вот мы снова здесь. Голос у него до смерти усталый. Ей приходит в голову, что, может, он хочет просто уснуть.

Она подходит, обнимает за талию. А я нашла рассказ.

Какой рассказ?

Люди-ящеры с Ксенора. Я его повсюду искала, ты бы видел, как я обшаривала киоски, — продавцы, небось, думали, я помешалась. Все искала и искала.

А, этот, говорит он. Ты читала эту дрянь? Я и забыл.

Она не покажет смятения. Нужды чересчур не покажет. Не скажет, что книжка доказывала его существование; абсурдное, но все же свидетельство.

Конечно, читала. Я все продолжения ждала.

Я не написал. Я был занят: в меня отовсюду стреляли. Отряд угодил в самое пекло. Я бежал от хороших ребят. Все перепуталось.

Его руки запоздало обнимают её. От него пахнет солодом. Он кладет голову ей на плечо, небритая щека приникла к её шее. Он с ней — и в безопасности, хоть на мгновение.

Господи, мне надо выпить, говорит он.

Не засыпай. Не засыпай пока. Давай ляжем.

Он спит три часа. Солнце сместилось, свет потускнел. Она знает, что ей пора уходить, но не в силах — и не в силах его разбудить. Что она скажет дома? Она выдумывает упавшую с лестницы пожилую даму, надо было спасать старушку; выдумывает такси, поездку в больницу. Не бросать же бедняжку. На тротуаре, одну-одинешеньку. Она понимает, что следовало позвонить, но телефона под рукой не оказалось, а старушка так мучилась. Она готовится выслушать лекцию насчет не совать нос в чужие дела; они покачают головой — ну что с неё взять? И когда она перестанет делать глупости?

Внизу часы отщелкивают минуты. В коридоре голоса, торопливый стремительный ритм шагов. Бизнес входа и выхода.

Она лежит подле него, прислушиваясь к его дыханию, гадая, что ему снится. А ещё — что ему рассказать? Все, что случилось? Если он попросит уйти к нему, придется рассказать. Если нет, может, лучше не говорить. Во всяком случае, пока.

Проснувшись, он хочет ещё выпить и покурить.

Лучше не надо, говорит она. Курить в постели. Устроим пожар. И сами сгорим.

Он молчит.

Как там было? — спрашивает она. Я читала газеты, но это другое.

Да, соглашается он. Другое.

Я так боялась, что тебя убьют.

Меня чуть не убили, говорит он. Там кромешный ад, но, смешно сказать, я привык, а теперь не могу привыкнуть к этой жизни. А ты поправилась.

Ой, слишком толстая?

Совсем нет. Тебе идет. Есть что обнять.

Совсем стемнело. С улицы, где бар опустошается на тротуары, доносится нестройное пение, крики, смех, потом — звон разбитого стекла. Кто-то кокнул бутылку. Слышен женский визг.

Празднуют.

Что празднуют?

Войну.

Войны нет. Она закончилась.

Они празднуют следующую. Она на пороге. Те, кто это отрицает, — чокнутые, витают в облаках, а на земле её уже чуешь. Расстреляли в ноль Испанию, потренировались, теперь начнется заваруха посерьёзнее. Как гром в воздухе — их это будоражит. Потому и бьют бутылки. Хотят рвануть на старте.

Да нет же, говорит она. Не будет другой войны. Соглашения ведь и все такое.

Мир в наше время, презрительно фыркает он. Херня на постном масле. Все надеются, что Дядя Джо и Адольф порвут друг друга в клочья и заодно покончат с евреями, а остальные тем временем будут протирать штаны и делать деньги.

Ты, как всегда, циничен.

А ты наивна.

Не так уж, возражает она. Давай не будем спорить. Мы ничего не решаем. Но это больше на него похоже, она узнает его прежнего, и ей чуть легче.