— Когда мы были детьми, она была к нам очень добра, — сказала я.

— Еще бы ей не быть!

— Мне она нравилась, — прибавила я.

— Не сомневаюсь. Пару месяцев назад она пристала ко мне, пытаясь всучить какую-то ужасную картину или фреску с толпой уродин в спецовках. Не для столовой картинка.

— За что её арестовали?

— Красный взвод — как-то общалась с красными. Она сюда звонила — в совершенной ярости. Хотела поговорить с тобой. Я решила, что тебя не следует впутывать; Ричард сам поехал в город и вытащил её из тюрьмы.

— Почему? — поинтересовалась я. — Ричард её едва знает.

— По доброте сердечной, — сладко улыбнулась Уинифред. — Хотя он всегда говорит, что такие люди в тюрьме опаснее, чем на свободе, правда, Ричард? Они всю прессу поставят на уши. Правосудие то, правосудие это. Да он просто оказал услугу премьер-министру.

— Кофе ещё остался? — спросил Ричард.

Это означало, что Уинифред следует закрыть тему, но она не успокаивалась:

— А может, ради твоей семьи. Она же вроде семейной реликвии, вроде старого горшка, который из поколения в поколение передают.

— Пожалуй, пойду к Лоре на причал, — объявила я. — Сегодня чудесный день.

Пока мы с Уинифред разговаривали, Ричард читал газету, но тут поднял голову.

— Нет, — сказал он, — останься. Ты ей слишком потакаешь. Предоставь ей самой с этим справиться.

— С чем? — спросила я.

— С тем, что её грызет, — ответил Ричард. Он повернулся и посмотрел в окно на Лору; я впервые заметила, что у него поредели волосы на темени: сквозь каштановую шевелюру проглядывал розовый кружок. Скоро появится тонзура.

— На следующее лето поедем в Мускоку, — сказала Уинифред. — Не могу сказать, что этот наш эксперимент с отдыхом увенчался успехом.

Незадолго до отъезда я решила подняться на чердак. Подождав, пока Ричард сел к телефону, а Уинифред улеглась в шезлонг на нашей песчаной полоске на берегу, прикрыв лицо Мокрой салфеткой, я открыла дверь на лестницу, ведущую на чердак, и стала подниматься, ступая как можно тише.

Лора уже была там; сидела на сундуке. Окно она распахнула — это было мудро, иначе мы бы там задохнулись. В воздухе стоял мускусный запах залежавшейся ткани и мышиного помета.

Лора неспешно повернула голову. Не вздрогнула.

— Привет, — сказала она. — Здесь живут летучие мыши.

— Ничего удивительного, — отозвалась я. Подле неё стоял большой бумажный пакет. — Что у тебя там?

Она принялась вынимать веши — разные мелочи и кусочки, всякую ерунду. Бабушкин серебряный чайник, три фарфоровые чашки с блюдцами — ручная роспись, из Дрездена. Ложки с монограммой. Щипцы для орехов в форме крокодила; одинокая перламутровая запонка; черепаховый гребень с недостающими зубьями; сломанная серебряная зажигалка; столовый прибор без графинчика.

— Зачем тебе это все? — спросила я. — Нельзя же их везти в Торонто.

— Я их спрячу. Все им не уничтожить.

— Кому — им?

— Ричарду и Уинифред. Они здесь все повыбрасывают. Я слышала, как они говорили про никчемный хлам. Когда-нибудь устроят тут генеральную уборку. Я хочу кое-что сохранить для нас. Оставлю тут в сундуке. Они уцелеют, и мы будем знать, где их искать.

— А если заметят? — спросила я.

— Не заметят. Тут ничего ценного. Смотри, я нашла наши старые тетради. Лежали там же, где мы их оставили. Помнишь, как мы их сюда принесли? Ему?

Лора никогда не называла Алекса Томаса по имени — только он, его, ему. Одно время мне казалось, что она его забыла — точнее, перестала о нём думать, но теперь стало ясно, что я заблуждалась.

— Не верится, что мы это все проделывали, — ответила я. — Что мы его прятали, что никто не узнал.

— Мы были осторожны, — сказала Лора. На минуту задумалась, потом улыбнулась. — Ты же мне не поверила про мистера Эрскина, да?

Наверное, следовало солгать, но я предпочла компромисс.

— Мне он не нравился. Жуткий тип.

— А вот Рини поверила. Как ты думаешь, где он сейчас?

— Мистер Эрскин?

— Ты знаешь, кто. — Лора помолчала и выглянула в окно. — А твоя половина фотографии у тебя осталась?

— Лора, мне кажется, тебе не стоит о нём думать. Он не вернется. Не судьба.

— Почему? Думаешь, он умер?

— С какой стати ему умирать? Вовсе нет. Просто, я думаю, он куда-нибудь уехал.

— Во всяком случае, его не поймали — иначе мы бы узнали. В газетах написали бы, — сказала она. Сложила старые тетради и сунула их в пакет.

Мы пробыли в Авалоне дольше, чем я предполагала, и уж конечно дольше, чем мне хотелось: меня словно заточили в клетку, заперли на замок, запретили двигаться.

За день до предполагаемого отъезда, когда я спустилась к завтраку, за столом сидела одна Уинифред. Она ела яйцо.

— Ты пропустила спуск на воду, — сказала она.

— Какой ещё спуск?

Она махнула рукой в окно: с одной стороны Лувето, с другой Жог. Я с удивлением увидела на борту отплывающей яхты Лору. Она сидела на носу, точно носовое украшение. К нам спиной. Ричард стоял у штурвала. В кошмарной шляпе яхтсмена.

— Хорошо хоть не затонули, — проговорила Уинифред не без иронии.

— А ты не поплыла?

— Вообще-то нет. — Голос её прозвучал странно — я решила, она ревнует: во всех Ричардовых начинаниях она привыкла играть первую скрипку.

Мне стало легче: может, Лора смягчилась и прекратила боевые действия. Может, увидит в Ричарде человека, а не мокрицу из-под валуна. Это существенно упростит мне жизнь. И атмосферу улучшит.

Но нет. Напряжение только возросло, хотя роли поменялись: теперь уже Ричард покидал комнату, едва Лора входила. Будто он её боится.

— Что ты сказала Ричарду? — спросила я её как-то вечером уже в Торонто.

— Ты о чем?

— Ну, когда вы с ним плыли на «Наяде»?

— Ничего я ему не говорила, — ответила она. — С чего бы?

— Не знаю.

— Я ему никогда ничего не говорю, — сказала Лора, — потому что мне нечего сказать.

Я прочитала написанное и вижу, что все не так. Я ничего не искажала — просто кое-что скрыла. Но скрытое остается пробелами.

Ты, конечно, хочешь знать правду. Чтобы я сложила два и два. Но два плюс два не всегда равно правде. Два плюс два равняется голосу за окном. Два плюс два равняется ветру. Живая птица — не кучка пронумерованных косточек.

Прошлой ночью я внезапно проснулась, сердце отчаянно колотилось. За окном что-то звякнуло. Кто-то бросал в стекло камешки. Я выбралась из постели, ощупью добралась до окна, подняла раму и выглянула. Я была без очков, но хорошо видела. Почти полная луна, вся в прожилках и старых шрамах, а ниже разливался нежно-оранжевый свет уличных фонарей, что отражались в небе. Прямо подо мной — тротуар, покрытый пятнами теней; его загораживал каштан в саду перед домом.

Я понимала: каштана здесь быть не может, он растет в другом месте, в сотнях миль отсюда, возле дома, где я когда-то жила с Ричардом. И все же вот он, надежной, прочной сетью раскинул ветви, слабо поблескивают белые мотыльки цветов.

Снова что-то звякнуло. Внизу проступил склоненный силуэт: человек рылся в мусорных баках, искал бутылки в отчаянной надежде что-нибудь из них вытрясти. Уличный пьяница, мучимый пустотой и жаждой. Он двигался осторожно и воровато, будто не искал, а шпионил, перетряхивал мой мусор в поисках улик против меня.

Но вот он выпрямился, вышел на свет и поднял голову. Я увидела черные брови, глазные впадины, улыбку, разрезавшую темный овал лица. На ключицах что-то белело — рубашка. Он поднял руку, отвел её в сторону. Помахал в знак приветствия или прощания.

Он уходил, а я не могла его позвать. Он знал, что я не могу позвать. Вот он скрылся.

Сердце сжалось. Нет, нет, нет, нет — послышался голос. Слезы струились по моему лицу.

Но я сказала это вслух — слишком громко, потому что проснулся Ричард. Он стоял у меня за спиной. Сейчас положит руку мне на шею.