Я уже забеспокоилась, как бы не промерзнуть насквозь, но тут два незнакомца меня подняли и доволокли до дома. Я прохромала в комнату и рухнула на диван, не снимая бот и пальто. По своему обыкновению, почуяв беду, вскоре объявилась Майра с полдюжиной разбухших кексов, оставшихся после каких-то семейных посиделок. Она приготовила чай, сунула мне в постель грелку и вызвала доктора. Они засуетились уже вдвоем, мягко и обидно меня упрекая, и надавали кучу полезных советов, чрезвычайно довольные собой.

Я расстроена. И злюсь на себя ужасно. Нет, скорее, не на себя — на свое тело, учинившее такое свинство. Плоть всю жизнь ведет себя, как законченная эгоистка, твердит о своих потребностях, навязывает свои убогие и опасные желания, и вдруг под конец откалывает такое — просто уходит в самоволку. Когда нам что-то нужно — например, рука или нога, оказывается, у тела совершенно иные планы. Оно шатается, гнется под тобой, просто тает, будто снежное — и что остается? Пара угольков, старая шляпа, улыбка из гальки. Кости — хворост, легко ломаются.

Все это оскорбительно. Трясущиеся колени, артрозные суставы, варикозные вены, все эти немощи и унижения — все это не наше — мы этого не хотели и не требовали. В мыслях мы остаемся совершенствами — собою в лучшую пору и в лучшем свете: никогда не застреваем, вылезая из автомобиля — одна нога на улице, другая в салоне; не ковыряем в зубах; не сутулимся; не почесываем нос или зад. Если мы обнажены, то грациозно полулежим в лёгкой дымке — это мы переняли у актеров, они научили нас таким позам. Актеры — наша юная сущность, покинувшая нас, сияющая, обратившаяся в миф.

Ребенком Лора спрашивала: а сколько лет мне будет на небе?

Поджидая нас, Лора стояла на ступеньках Авалона между двумя каменными урнами, куда не удосужились посадить цветы. Несмотря на рост, она выглядела совсем девочкой — хрупкой и одинокой. Будто крестьянкой, нищенкой. В голубом домашнем платье с выцветшими лиловыми бабочками — моем, трёхлетней давности, — и притом босая. (Это что, очередное умерщвление плоти или просто эксцентричность? А может, она просто забыла надеть туфли?) Косичка переброшена через плечо, как у нимфы на пруду.

Кто знает, сколько времени она тут простояла. Мы не смогли сказать точно, когда приедем, поскольку отправились на машине: в это время дороги не размыты и не утопают в грязи, а некоторые тогда уже заасфальтировали.

Я говорю мы, потому что Ричард поехал со мной. Сказал, что не оставит меня в такой момент одну. Он был предельно заботлив.

Ричард сам вел синий двухместный автомобиль — одну из последних игрушек. В багажнике лежали два чемоданчика — мы собирались в Авалон только до завтра. Чемодан Ричарда из бордовой кожи, и мой, лимонный. Я надела светло-желтый полотняный костюм (конечно, ерунда, но я купила его в Париже, и он мне очень нравился), и боялась, что помнется на спине. В полотняных туфлях с жесткими бантиками и прорезями на носах. Светло-желтую шляпку я везла на коленях как изящную драгоценность.

Ричард за рулем всегда нервничал. Он не выносил, когда его отвлекали — говорил, что не может сосредоточиться, — и мы ехали по большей части молча. Поездка, на которую теперь уходит два часа, заняла у нас все четыре. Небо ясное, яркое и бездонное, точно металл; солнце лилось расплавленной лавой. Над раскаленным асфальтом дрожал воздух; в маленьких городках все попрятались от зноя, опустили шторы. Помню выжженные лужайки, веранды с белыми столбами; редкие бензоколонки, насосы, похожие на цилиндрических одноруких роботов — стеклянный верх, как шляпа-котелок без полей; кладбища, где, казалось, никогда больше никого не похоронят. Изредка попадались озера — от них пахло тухлой рыбой и теплыми водорослями.

Когда мы подъехали, Лора не помахала. Стояла и ждала, пока Ричард выключит мотор, выберется из машины, обойдет её и откроет мне дверцу. Я сдвинула вбок обе ноги, не раздвигая коленей, как учили, и оперлась на протянутую Ричардом руку, но тут Лора внезапно ожила. Сбежала со ступеней, схватила меня за другую руку, вытянула из машины, не обращая на Ричарда внимания, и вцепилась в меня, словно утопающий в соломинку. Никаких слез, только это судорожное объятие.

Светло-желтая шляпка упала, и Лора на неё наступила. Раздался треск; Ричард шумно втянул воздух. Я ничего не сказала. В тот момент мне было не до шляпы.

Обнимая друг друга за талии, мы с Лорой поднялись в дом. В дальнем конце коридора, на пороге кухни маячила Рини, но она оставила нас вдвоем. Думаю, занялась Ричардом — предложила ему выпить или ещё что. Он, наверное, хотел взглянуть на дом и землю — он же фактически их унаследовал.

Мы пошли в Лорину комнату и сели на кровать. Мы крепко держали друг друга за руки — левой за правую, правой за левую. Лора не плакала, как по телефону. Точно каменная.

— Он был в башне, — сказала Лора. — Заперся там.

— Он всегда так делал, — заметила я.

— На этот раз он не выходил. Рини оставляла подносы с едой под дверью, но он ничего не ел и не пил — или мы не знали. Тогда нам пришлось высадить дверь.

— Вам с Рини?

— Пришел ухажер Рини — Рон Хинкс — она собирается за него выйти. Он высадил дверь. А папа лежал на полу. Доктор сказал, он там пролежал не меньше двух дней. Он выглядел ужасно.

Я не знала, что Рон Хинкс — дружок Рини, даже её жених. Как давно, и как я могла этого не знать?

— То есть он был мертв?

— Сначала я так не подумала: у него были открыты глаза. Но он был мертвый. Он выглядел… Не могу сказать как. Будто прислушивался к чему-то, что его напугало. Настороженный.

— Застрелен? — Не знаю, почему я так спросила.

— Нет. Просто умер. В бумагах так и написали: внезапно, по естественным причинам. Рини говорила миссис Хиллкоут, что и правда по естественным причинам, потому что пьянство стало его естеством, а судя по пустым бутылкам, он в этот раз выпил столько, что и быка свалило бы.

— Он пил, потому что хотел умереть, — сказала я. Это не был вопрос. — Когда это случилось?

— Когда объявили, что фабрики навсегда закрываются. Вот что его убило. Я точно знаю!

— Что? Как навсегда? Какие фабрики?

— Все, — ответила Лора. — Все наши фабрики. Все, что в городе. Я думала, ты знаешь.

— Я не знала, — сказала я.

— Наши слились с фабриками Ричарда. Все переехало в Торонто. Теперь называется «Королевское объединение Гриффен — Чейз». То есть Сыновей больше нет. Ричард их убил подчистую.

— Значит, работы нет, — сказала я. — Здесь нет. Все кончено. Ликвидировано.

— Говорят, все упиралось в деньги. Пуговичная фабрика сгорела, а перестройка слишком дорогая.

— Кто говорит?

— Не знаю, — ответила Лора. — Разве не Ричард?

— Это была нечестная сделка, — сказала я. Бедный отец, он верил в рукопожатия, честное слово и молчаливые выводы. Я начинала понимать, что все это теперь не действует. А может, никогда не действовало.

— Какая сделка? — спросила Лора.

— Не важно.

Значит, я напрасно вышла замуж за Ричарда: я не спасла фабрики. И, конечно, не спасла отца. Но оставалась Лора — хоть она не на улице. Вот о чем следует думать.

— Отец оставил что-нибудь — письмо, записку?

— Ничего.

— Ты смотрела?

— Рини смотрела, — ответила Лора тихо; значит, ей самой не хватило духу.

Разумеется, подумала я. Рини все осмотрела. И если что-то нашла, сожгла тут же.

Но отец не оставил бы записки. Он понимал, какие будут последствия. Он не хотел вердикта «самоубийство», поскольку выяснилось, что его жизнь застрахована; он давно уже вносил деньги, и никто не мог придраться, что он все подстроил. Деньги отец заморозил: они поступили доверенным, и получить их могла только Лора и лишь когда ей исполнится двадцать один год. Должно быть, отец уже не доверял Ричарду и решил, что нет смысла оставлять деньги мне. Я была ещё несовершеннолетней и женой Ричарда. Тогда были другие законы. Все мое фактически принадлежало мужу.