А у них был выбор? Они не могли продавать ковры или владеть борделями. У них не было денег. Приходилось соглашаться на черную работу. Такая уж судьба.
Не надо, говорит она. Я же не виновата.
Я тоже. Скажем так: мы расплачиваемся за грехи отцов.
Это неоправданно жестоко, холодно говорит она.
А когда жестокость оправдана? И насколько? Почитай газеты. Не я создал мир. Как бы то ни было, я за убийц. Если перед тобой выбор: умереть с голоду или перерезать глотку, — что ты предпочтешь? А может, трахаться за деньги? Этот промысел вечен.
Он зашел слишком далеко. Она отодвигается. Ну всё, говорит она. Пора возвращаться. Листва порывисто шелестит. Она вытягивает руку: на ладонь падают капли. Гром теперь ближе. Она снимает пиджак. Он не поцеловал её и не будет, не сегодня. Как отсрочка казни.
Постой у окна, говорит он. В спальне. И не выключай свет. Просто встань у окна.
Она пугается. Зачем? С чего вдруг?
Мне так хочется. Хочу быть уверен, что с тобой все в порядке, прибавляет он, хотя дело вовсе не в этом.
Хорошо, постараюсь, обещает она. Только минутку. А где ты будешь?
Под деревом. Под каштаном. Ты меня не увидишь, но я там буду.
Он знает, где мое окно, думает она. Знает, какое внизу дерево. Должно быть, уже бродил там. Следил за ней. Она слегка вздрагивает.
Дождь, говорит она. Скоро польёт. Промокнешь.
Сейчас не холодно, отвечает он. Я буду ждать.
«Глоуб энд Мейл», 19 февраля 1998 года
Прайор, Уинифред Гриффен. Скончалась в возрасте 92 лет после продолжительной болезни в собственном доме в Роуздейле. В лице миссис Прайор, известной благотворительницы, Торонто потерял одного из самых верных и последовательных филантропов. Сестра покойного промышленника Ричарда Гриффена и золовка известной писательницы Лоры Чейз, миссис Прайор работала в попечительском совете Торонтского симфонического оркестра в годы его становления, а позднее — в общественных комитетах при Художественной галерее в Онтарио и Канадском обществе по борьбе с раком. Она была активным членом Гранитного клуба, клуба «Геликон», а также Молодежной лиги и Фестиваля драмы доминиона. У неё осталась внучатая племянница, Сабрина Гриффен, которая в настоящее время путешествует по Индии.
Заупокойная служба состоится в четверг утром в церкви св. апостола Симона; затем погребальная процессия проследует на кладбище Маунт-Плезант. Желающие могут вместо цветов внести пожертвования на больницу принцессы Маргарет.
Слепой убийца: Сердце, нарисованное губной помадой
Сколько у нас времени? — спрашивает он.
Уйма, отвечает она. Часа два-три. Все куда-то ушли.
Куда?
Понятия не имею. Делают деньги. Покупают вещи. Что-то важное. Чем они там обычно занимаются. Она заправляет локон за ухо и садится прямее. Она словно девушка по вызову, свистнули — прибежала. Дешевка. Чья это машина? — спрашивает она.
Одного друга. Видишь, я важный человек. У меня есть друг с машиной.
Ты надо мной смеешься, говорит она. Он не отвечает. Она стягивает перчатку. А если нас увидят?
Увидят только машину. А эта — развалюха, машина для бедных. Тебя не увидят, даже глядя тебе в лицо: такую женщину немыслимо застукать в такой машине.
Иногда я тебе не очень-то нравлюсь.
В последнее время я только о тебе и думаю. Но нравиться — это другое. Это требует времени. У меня нет времени на то, чтобы ты мне нравилась. Не могу на этом сосредоточиться.
Не туда. Смотри на указатель.
Указатели — для остальных, говорит он. Сюда — прямо сюда.
Тропа больше похожа на канаву. Скомканные салфетки, обертки от жвачек, рыбьи пузыри использованных презервативов. Бутылки и булыжники; высохшая грязь — вся в трещинах и рытвинах. На ней неподходящая обувь, не те каблуки. Он поддерживает её, берет за руку. Она отстраняется.
Здесь же всё как на ладони. Нас могут увидеть.
Кто? Мы под мостом.
Полиция. Не надо. Не сейчас.
Полицейские не шныряют среди бела дня. Только ночью, с фонариками — ищут нечестивых извращенцев.
Тогда бродяги, говорит она. Или маньяки.
Иди сюда. Сюда. В тень.
Тут не растет ядовитый сумах?
Нет. Клянусь. И нет ни бродяг, ни маньяков, кроме меня. Откуда ты знаешь про сумах? Ты что, здесь уже был? Да не волнуйся ты так, говорит он. Ложись. Не надо. Ты порвешь одежду. Подожди секунду. Она слышит свой голос. Но это не её голос: слишком прерывистый.
В сердце, нарисованном губной помадой на цементе, их инициалы. Они соединены буквой Л, что означает «любовь». Только они, посвященные, будут знать, чьи это инициалы: они здесь были, занимались этим. Декларация любви — и никаких подробностей. С внешней стороны сердца ещё четыре буквы — как четыре направления компаса:
Т Р
А X
Слово разорвано, будто вывернуто наизнанку: безжалостная топография секса.
Его губы отдают табаком, на её губах вкус соли; пахнет смятой травой и кошками — запах богом забытого уголка. Сырость и буйная растительность, земля на коленках, грязная и жирная; длинноногие одуванчики тянутся к свету.
Ниже журчит ручеек. Над ними зеленые ветви и тонкие вьющиеся стебли с алыми цветочками; вздымаются опоры моста, железные балки; слышен шум колес наверху; осколки голубого неба. Она спиной чувствует жесткую землю.
Он гладит её лоб, проводит пальцем по щеке. Не стоит мне поклоняться, говорит он. У меня не единственный член в мире. Когда-нибудь поймешь.
Не в этом дело, говорит она. И я тебе не поклоняюсь. Он уже выталкивает её в будущее.
Так или иначе, у тебя это будет ещё, и не раз, стрит мне сойти с твоей орбиты.
О чем ты? Какая орбита?
Я о том, что есть жизнь после жизни, говорит он. После нашей жизни.
Поговорим о чем-нибудь другом.
Хорошо, соглашается он. Ложись обратно. Положи сюда голову. И он приоткрывает влажную рубашку. Одной рукой обнимает, другой роется в кармане, ища сигареты, затем чиркает спичкой по ногтю. Её ухо — в ямке у него на плече.
Так на чем я остановился? — спрашивает он.
Ткачи. Слепые дети.
Да. Помню.
Он начинает:
В основе богатства Сакел-Норна лежал рабский труд, особенно труд детей, ткавших знаменитые ковры. Но говорить об этом считалось не к добру. Снилфарды утверждали, что. богатством они обязаны не рабскому труду, а добродетельному и праведному образу жизни — другими словами, жертвам, что угодны богам.
Богов у них было много. Лишние боги никогда не помешают, они оправдывают почти все, и боги Сакел-Норна — не исключение. Все они были кровожадны и любили получать в жертву животных, но больше всего ценили человеческую кровь. При основании города, так давно, что те события стали легендой, девять набожных отцов принесли в жертву собственных дочерей — похоронили под девятью вратами города, дабы отвести от него беду.
На каждую из четырёх сторон света выходили двое ворот: одни — для входа, другие — для выхода: если вышел из ворот, куда вошел, скоро умрешь. Девятые ворота — мраморная плита, что лежала на вершине холма в центре города, — открывались, не шевелясь, балансируя между жизнью и смертью, между плотью и духом. Через эту дверь приходили и уходили боги. Им не требовались лишние двери: в отличие от смертных, они могли пребывать одновременно по обе стороны. Проповедники Сакел-Норна любили вопрошать: Что есть истинное дыхание человека — вдох или выдох? Такова была природа их богов.
Девятые врата были и алтарем, где проливалась жертвенная кровь. Мальчиков приносили в жертву Богу Трех Солнц — богу дня, яркого света, дворцов, празднеств, очагов, войн, вина, входов и слов; а девочек — Богине Пяти Лун, покровительнице ночи, туманов, сумрака, голода, пещер, родов, выходов и молчания. Мальчиков оглушали дубинкой прямо на алтаре, а затем бросали в пасть бога, что вела в бушующее пламя. Девочкам перерезали горло, и кровь вытекала постепенно, возвращая силу пяти убывающим лунам, чтобы те не поблекли и не исчезли навсегда.
