— Да, Фулькон воистину епископ дьяволов! Потому что вы, ребята, дьяволы! А он — ваш епископ!
— Сам ты дьявол! — взорвалось сразу несколько голосов. Громче всех разорялся доселе молчаливый Бек, проявивший недюжинное знание ругательств. Но со стен больше не отвечали. Ни единого слова.
— Ладно, хватит нам тут разоряться, — плюнул Сикарт. — Стоим, лаем, как псы перед запертой дверью… Уж завтра-то мы ее отопрем, будь здоров! А сегодня пошли-ка лучше спать, парни. Завтра до рассвета нас подымут.
Мы отправились обратно — потеряв всякий вкус к пению и веселым разговорам. Напоследок двое парней подбежали и прощальным актом презрения помочились на створы ворот, но веселье было окончательно испорчено. Я чувствовал, что не мне одному стыдно, но сказать ничего не мог. Хмель совершенно выветрился, стало темно и грустно.
На подходе к лагерю, в темноте, нас встретило несколько довольно злобных каталонских рыцарей, которых мы, должно быть, разбудили громким пением. Своим гортанным выговором они обозвали нас по-всякому и сообщили, что если бы не война, таких, как мы, надлежало бы выпороть. После чего велели немедленно отправляться спать — иначе не избежать нам все-таки хорошей порки. Нельзя сказать, чтобы это прибавило неудачным шутникам радости.
— А что, если это сам Фулькон с нами болтал? — высказал неожиданное предположение кто-то из наших. — Смотрите сами: провансалец же… И за Фулькона заступается, значит, задело его… И вообще, мне показалось, по голосу похож.
— Да ладно, чего б ему в предместье делать? Не караулить же… Он небось молится где-нибудь, святоша поганый, или вином наливается.
Но возражение не встретило особой поддержки. Все какое-то время шли молча, раздумывая, мог ли то оказаться Фулькон. И не знали. В темноте, кто ж его разберет.
Палатку мы собирались делить с Арнаутом-музыкантом и двумя братьями. Я уже собирался было нырнуть туда, в душное тепло, и немедленно уснуть. Помолившись, конечно… кратенько. Последнее время я стал очень кратко молиться — и когда я это замечал, меня это слегка тревожило… Но так много всего случалось, что замечал я это тоже все реже и реже. Тот мальчик, что засыпал, сжимая под подушкой распятие, делался из части меня всего-навсего прошлым. Как проповеди отца Фернанда, как желто-бледное лицо моей матушки на подушке, как… поднятый вверх взгляд белого проповедника на горячих углях.
Даже не знаю, милая моя, чьими молитвами вернулся я из такого плачевного состояния. Может быть, твоими. Может быть… рыцаря Бодуэна.
Я уже хотел было отправиться спать. Но Аймерик окликнул меня, и я подошел, сел рядом с ним у мерцающих красных углей. Костер совсем прогорел — да и дров нашлось мало в лугах, где мы стояли; за тем, что было, нам пришлось сбегать к реке и наломать там прутьев от кустов. И ветвей тонкопалых серебряных ив.
— Слышь чего, — сказал Аймерик, поворачивая сказочно красивое, очерченное тенями лицо. — Я чего-то из-за Фулькона этого дурацкого так огорчился…
— Я тоже, — честно признался я. — Дураки мы, в самом деле. Лучше бы за дона Пейре помолились, и за себя.
Но Аймерик не слушал, думая о своем. Глаза его в темноте казались совсем черными и огромными, на пол-лица. Он смотрел на меня.
— Я из-за брата огорчился, знаешь… Вспомнил его, ну, Бернара. Он хороший был. Хотя я и дрался с ним иногда… Он мне такие деревянные лодочки в детстве делал, загляденье! Я их то в реку пускал, то просто в канавы… И еще с Бернаром можно было по-настоящему разговаривать. По-мужски. С отцом так не получается, он сильно старше, не понимает ничего — хотя отец, конечно же, у меня лучше всех, — прибавил он поспешно. — Но все-таки брата не хватает, даже очень. Как вспомню, как он умирал… Руки тянул и одними губами просил: пить!.. Худой такой стал, прямо страшно, а раньше был парень сильный, меня одной рукой мог побороть! Меня отец в кухню не пускал, велел есть у себя в комнате: Бернар-то на кухне лежал после консоламентума, так отец боялся, что я не вытерплю и ему воды поднесу… Матушку он тоже близко не подпускал. Она женщина, она слабая, так, говорил, и погубит душу сына ради его тела… Я знаю, да, что Бернар теперь в раю. Да только я-то здесь, и мне без него пусто…
Глаза Аймерика блестели. Я смолчал о том, что я думаю о катарской вере и об обычае замаривать больных жаждой, и попробовал утешить друга.
— Зато у тебя Айма есть. Она просто отличная…
— Айма — девица. Она, конечно, умница у нас, я ее люблю, да все равно сестра брата не заменит. Это, парень, совсем другое…
Я подумал, что у меня тоже был брат. Да что там был — он, наверное, и есть до сих пор, Эд, защищавший меня в детстве от побоев отчима, подаривший мне на Пасху десять денье, первые в моей жизни деньги, и рассказывавший мне такие отличные истории про рыцарей… Эд, с которым мы строили осадную башню из садовых лестниц, он где-то сейчас живет и не знает, что мне без него тоже пусто, как Аймерику без Бернара. Интересно, скучает он обо мне? Я променял его на отца — и не получил такового, только возможность иногда видеть этого самого отца, радоваться тому, что могу смотреть на него… и что я — по ту же сторону. Но нового брата мне взять неоткуда…
Я так задумался, что вздрогнул, когда Аймерик взял меня за руку. Лицо у него было такое, будто он сейчас заплачет.
— Хочешь стать моим братом?
— Братом?..
Я не сразу понял, что он имеет в виду. Мы на севере редко братались. Я, по крайней мере, не знал таких случаев, только слышал в историях про Королевства-за-Морем.
— Ну, мы можем смешать кровь, — сказал Аймерик, словно смущаясь, — и тогда ты будешь моим ami charnel. У нас так часто делают, когда союзы заключают или просто от… большой любви. Ami charnel, это значит, плотский друг, побратим, то есть больше, чем друг — уже родственник… С такой же кровью. А я буду твоим плотским другом, вот и все, мы же все равно живем вместе. И на войну вместе ездим… И ты говорил, что твой отец был провансалец…
Надо же, запомнил, поразился я. А тогда все твердил, что я вру… Но еще больше меня поразило, что именно Аймерик, у которого все было, о чем я мог только мечтать: настоящая семья, дом, свобода, достаточно денег, всеобщая любовь, место в жизни, отец… Аймерик, имевший все, обратился ко мне, не имевшему ничего. Я ему зачем-то оказался нужен.
— Ну что, ты хочешь или нет? — спросил Аймерик, начиная уже злиться и сжимая мне руку до боли. — Если нет, так и скажи. И пошли спать.
Хотел ли я, чтобы Аймерик был мне братом — конечно, хотел! Да и относился к нему все это время именно как к брату. Если бы пропасть «богатый-бедный» между нами не была так глубока… Но для Аймерика, видно, ее вовсе не было. Еще бы — кто более, чем сам приживал, понимает зависимость такого положения?
Конечно, хочу, сказал я, тоже сжимая его руку. Я давно уже хочу, чтобы ты мне братом был. Только сказать не решался, думал, тебе этого не надобно.
Мы порезали руки и соединили порезы. Вина, чтобы смешать кровь в чаше, как делают люди, которым некуда спешить, у нас не оказалось. Кровь текла, капая на траву, темная в темноте. Угли едва мерцали. Аймерик посмотрел на меня блестящими, очень черными глазами, потом наклонился и слизал мою кровь языком. Я сделал то же самое с его рукой. Кровь моего брата была соленая, теплая, но быстро остывала и густела. Теперь в моем теле еще больше окситанской крови… Мы вытащили из костра еще тлевшую головешку, раздули до красноты и по очереди прижгли ей ранки. Было больно, но ни один из нас не пикнул, я только зашипел сквозь зубы.
— Ну вот… брат, — неловко сказал Аймерик шепотом. И засмеялся. — Надо же, как я от этого слова отвык. Айма теперь тебе тоже почти что сестра. Потом скажем ей, она обрадуется.
— Брат, — сказал и я, пробуя это слово на вкус. Пытаясь понять, что же со мной происходит — болит, что ли, где-нибудь? Рана ноет? Вроде нет… Страшно мне завтрашнего штурма? Тоже нет, сколько их я перевидал за последние три года… А что же это тогда за сосущее чувство у меня во всем теле?
