Встали мы лагерем под Лавором. Маленький уютный замок на невысоким холме над городом, красноватого камня, ладный такой. Холм невысокий только с одной стороны — где распластался низкий бург, плавно переходящий в хуторки с пашнями; а с другой стороны, с западной, обрывается почти отвесной стеной на реку Агут. Река — даже пошире Ода, темная, жутко извилистая, а за ней — чудесные зеленые поля, и платановые рощи, такое райское место — если бы мы не явились издалека, чтобы устроить здесь небольшой ад.
Бург наши заняли почти что сразу; всего-то было дел войти и пожечь все, что мешало обзору на замок, да немного в нас постреляли, когда мы через Агут переправлялись. Бург стоял совершенно пустой — видно, горожане при приближении войска все укрылись в верхнем городе, а кто и в замке. Мессир де Куси гордился тем, что хоть что-то сделал сам, безо всякого Монфора. Монфор со своим большим отрядом — человек в тысячу, не меньше — из-за всех этих погонь запоздал на два дня и появился в лагере только в Страстную Среду: они безуспешно преследовали хитрых людей Фуа, но ничего не добились, только загнали себя и коней. Теперь вернулись через какой-то Лантар, проделав, вроде бы, кружной путь, и поспели как раз к вечерне — голодные, грязные, по братским словам — злые как черти. Возможно, единственный человек, который был доволен их неудачей — это мой Эд: получалось, что ненавистный ему Жерар де Пепье все еще жив и доступен его мести в будущем.
Лагерь гудел, как улей, сожженный бург все дымился (погода стояла хорошая, как раз когда небольшой дождик не помешал бы). Хлопья черного пепла осыпались весь следующий день и ночь, падали в еду, пахло так, что все время хотелось пить. Лица людей обгорали на солнце, особенно у светлокожих; у меня самого горели и шелушились щеки и нос. Анжерран де Куси поставил инженеров строить осадную машину и за дополнительную плату нанимал на нее работников. Машина называлась «требушет»; этакая деревянная раскоряка с камнеметной чашкой и какими-то сложными креплениями вроде колодезных. Солдаты и простолюдины стаскивали к ней камни размером самое малое с человеческую голову. Я тоже был бы не прочь подработать — потаскать камни, но брат запретил: сказал, не рыцарское дело. Еще брат сказал — кантор Гильем Парижский эту машину загодя осмеял, а граф Монфор заявил, что Лавор возьмет самое большое через неделю безо всяких камнеметов, одной живой силой, с лестницами да хорошей осадной башней по имени «кот». Потому как замок Лавор почти что на равнине стоит, его взять — как дважды два сосчитать, кидай себе фашины в ров, а главное — не давай людишкам со стен высовываться и огнем швыряться. Эд повторял речи графа почти дословно, по несколько раз в день, посмеиваясь с неподдельным восхищением, как мальчик, изображающий своего отца. Несмотря на подчиненное положение перед сеньором Куси, мой брат отчетливо избрал себе сеньора в графе Монфоре и этого не скрывал.
Господь послал несколько дней жары, рыцари ходили потные и мрачные, между собой заговаривали только по делу. Даже мой брат, со мною такой легкий и приветливый, все время молчал, и один раз даже накричал на меня — я сунулся к нему под руку с вопросом о «Божием перемирии». Ты ведь знаешь, милая моя, в дни «Treuga Dei»[1] христиане обычно не воюют — в Страстную Неделю и в Пасхалию в том числе; а тут даже господин легат собирался драться, хотя и монах. Эд рявкнул, чтобы я катился ко всем чертям, потому что графу и монсиньору Арно лучше моего ведомо, что и когда делать; потом перед сном, правда, он извинился и объяснил, что в крестовых походах законы другие, это вам не междоусобица какая; вот Иерусалим вообще в Страстную Пятницу взяли, разве я, ученый такой и грамотный парень, об этом не слышал? Тут же мы не с христианами воюем, а с еретиками, которые вроде мавров по вере и Пасху свою замешивают на христианской крови, а облатки топчут ногами.
На стенах замка, и верно, порой появлялись еретические люди. Они бросали на наш лагерь камни из своих машин, стараясь особенно сломать монфорова «кота» и наш требушет, стреляли или просто выкрикивали что-то на неизвестном нам языке. Впрочем, я-то язык понимал; язык Адемара, провансальский. Говорить на нем я умел с трудом — потому что никогда не пробовал; а вот смысл различал ясно, если бы не мешало расстояние. Маленькие фигурки кричали оскорбления, один раз вытащили на стену большое распятие и разрубили его топором — сам я этого не видал, но слышал, как оруженосец рыцаря Мартена из Куси рассказывал инженерам, старавшимся над требушетом. И хорошо, что сам я не видал.
Брат с самого первого дня под Лавором все уходил бродить в одиночку по погорелому бургу и смотрел вверх, на замок. Я опасался за него — нехорошо бродить так одному, мало ли какой еретический разбойник из засады выскочит! — и потихоньку ходил за ним, захватив с собою коротенький лук. Я знал, как знали все в лагере — об этом не рассказывал никто в отдельности, но говорили все: во время служб, за едой, возле строящегося требушета — что замок битком набит народом, там гарнизона человек двести, Бог весть сколько горожан (из тех, кто не попрятался в деревнях). А самое главное — целая толпа совершенных еретиков, черных людей, которые оскверняют распятия и считают Господа Отца — выговорить страшно — нечистым! Называются они катарами, от слова «катус» — кот, потому что поклоняются демону в кошачьем обличье; всякий знает, что один святой подвижник как-то раз изгнал такого демона из девяти еретичек, и все его видели — черный кот размером с собаку, с красной пастью и огромными вонючими гениталиями, демон нагадил в Божьем храме и с адским криком испарился. А женщины те, когда опомнились от страху, стали настоящими праведницами и все до одной ушли в монастырь. Я много слышал о еретиках таких и подобных историй — да кто из нас слышал о них мало! — но верил далеко не всему. Хотя и того, чему я верил, хватало, чтобы опасаться их, как людей нечистых и действительно страшных — не демонически, а так по-человечески, как страшен любой нераскаянный смертный грешник, как страшен был мой Адемар, когда с сухим треском сломал о колено Распятие…
А здесь-то, в замке, говорил господин легат на общей проповеди, их не менее сотни собралось. Потому что хозяйка замка Лавор, по-ихнему говоря, Лаваур, сама знаменитая еретичка и всегда эту сволочь у себя привечала, приют им давала, диспуты устраивала, чтобы посрамить нас в нашей вере. Так что цель крестоносцев теперь — победить эту дьявольскую женщину и ее брата, командира гарнизона и опасного врага графа и Церкви, и уничтожить змеиное гнездо подчистую. Что значит «подчистую» — я старался не думать. Как же они все там умещаются, должно быть, в большой тесноте, думал я, глядя снизу вверх. Красный замок на холме казался таким маленьким.
В Великий Четверг, на следующий день после возвращения Монфора, к нам прибыл новый гость — не кто иной, как граф Раймон Тулузский.
Неудачный он нашел момент для своего прибытия — ни Монфор, ни господин легат не желали его принять, уставшие и занятые только предстоящим штурмом. Граф со свитою поставил шатер в отдалении от нашего лагеря и принялся смиренно ждать, когда его наконец выслушают. Мы с братом как раз завтракали у общего костра с рыцарями Пьером и Лораном и их оруженосцами. Завтрак был не ахти — хлеб, размоченный в невкусном вине; утешал только вареный сыр, а вот о яйцах или свежем мясе давно не было речи. Все, что было съедобного в соседних бургу деревнях, мы съели за первые два дня.
«В Лаворе отъедимся и отопьемся», помнится, говорил брат, ковыряя в зубах кончиком ножа (меня всегда пугал этот трюк, унаследованный им от мессира Эда: порезаться — легче легкого, тем более что мой брат точил ножи до предельной остроты.) Тут как раз подошел рыцарь Альом, деливший с нами лагерь, и сказал:
— Слышали, какие у нас гости? Старик Раймон приехал, подарки привез. Сидит обижается, смиренник наш, что никто его с трубами и знаменами не встречает.
Я поперхнулся и едва не опрокинул миску на землю.
