Ныне и присно, и вовеки веков, отныне будет так!

А следом — все верные, в братском порыве обнимавшиеся, обменивающиеся взглядами полного, истинного единения. О, как мы пели — и кто умел, и кто нет, во славу Твою, Господи наш! Отвален камень гроба, у входа — юноша в белом, Что ищете живого между мертвыми? Его нет здесь, Он воскрес, как сказал. Resurrexit, sicut dixit, alleluia![18]

Колокола звонили как сумасшедшие.

Я размахивал в такт пению красной свечой, толстой, восковой — горевшей даже на весеннем ветру, даже под ясным небом. Так и свет наших жалких душ, Господи, трепещет и клонится в ослепительном огне Твоего славного воскресения, но свеча горит вверх, так и мы горим в небо, желая умереть во Христе, чтобы с Ним же и выйти из тесной гробницы, когда придет срок, страшный срок, но благодатный для христианина… Заработанные мираклем деньги оставались еще при мне, из них-то я и потратился на свечку, и единственное, о чем плакало мое ликующее сердце — так это о том, что рядом со мной не было ни единого из моих друзей. По окончании представления они сразу же отправились домой, прихватив с собою — парик и длинные одежды ярмарочной Магдалины, и белую ризу Ангела, и глиняные сосуды Жен-мироносиц…

Что значит, милая моя: «Собрались апостолы, а посреди их вдруг встает Христос, и говорит: Мир вам всем! Смотри, Фома, смотри — вот ребра, ноги, руки; смотри и не будь более неверующим.»

Именно об этом я и молился со всем жаром своей молодой и глупой души: если бы Господь совершил для моих друзей чудо, подобное тому, какое совершил для апостола Фомы — о, они бы не смогли остаться неверными! Оставшись без наставника, они все более отбивались от Господа — если год назад они казались мне почти что ортодоксальными, постились по пятницам и творили перед едой знамение креста, теперь учение их продвигалось все далее по пути в преисподнюю. Но если бы Адемар, мой любимый Адемар собственноручно вложил руку в Твои чтимые раны, Господи Христе, он немедля раскаялся бы в следовании ереси — такой жалкой, такой горестной по сравнению с вечной радостью, сверканием пустого Гроба, в пустоте которого заключена вся надежда мира! Какая там полнота Творца в творении: Творец больше, неизмеримо больше всего тварного мира, который есть всего-навсего Его слово любви!

Хотя, впрочем, далее говорится в этом гимне — «Блаженны те, кто не видал, но в вере нерушим стоял, наследуют жизнь вечную. Аллилуйя…»

Обойдя вокруг храма, я вместе с толпою радостно влился вовнутрь и отстоял утреню — с огромным воодушевлением. После чего отправился, как и все миряне, домой в надежде на пасхальную трапезу — собираясь впервые после долгого поста слопать кусок мяса. Наверняка в нашей комнатенке сегодня ожидалась мясная трапеза — хотя бы по случаю хорошего заработка, раз уж не в честь Воскресения. Недаром вчера мы с Лисом все вычистили, перетрясли клопам на гибель старые тюфяки и застлали пол свежей соломой.

Блаженны не видевшие и уверовавшие.

Я вернулся домой, исполненный пасхальной радостью. В голове звучали обрывки гимнов, мелькали радостные лица в цветных отсветах витражей. «Христос воскрес», оповестил я тоже радостного, тоже пасхального хозяина дома — в обычное время дядьку мрачного и со школярами неприветливого. На мое приветствие он просиял и спросил дружелюбно, есть ли нам чем отпраздновать — или же он может подарить постояльцам, Христа ради, кусок окорока и штук десять яиц. Вот какие чудеса бывают на Пасху — этот самый домовладелец зимой, помнится, угрожал вызвать прево с охраной, если мы до конца недели не уплатим долг за комнату. И говорил, что мы в доме развели то ли свинарник, то ли бордель. Впрочем, нет, в борделе почище и поприличней будет, потому что женщины чистоплотнее мужчин.

Друзей я застал всех в сборе; причем явился явственно посреди какого-то разговора — который мгновенно прервался, стоило мне открыть дверь. Они сразу обернулись на меня — все четверо; и выражение праздничной радости немедленно сползло с моего лица. Я не понимал, что у них происходит — но сразу понял: дело неладно.

Заводя разговор, я спросил — мол, все ли в порядке, не случилось ли что с собранием у Давида Динана, к которому друзья, помнится, собирались идти. Нет, медленно ответил Адемар, не случилось — и даст Бог, не случится. Если только у нас не найдется врагов среди домашних наших; как сказано — «Враги человеку домашние его». И еще у Захарии — «Меня били в доме любящих меня».

О чем ты, Адемар, спросил я, не понимая; Жак смотрел на меня так, будто хотел поколотить, Понс всегда делал как Адемар — один Лис ободряюще мне улыбался, сидя на соломе скрестив ноги. Вот о чем, сказал Адемар, поднимая руку — и я увидел, к своему ужасу, что он сжимает в кулаке мое Распятие. Вынутое из-под подушки, куда я его иногда прятал, уходя.

Довольно, сказал Адемар, мы живем в смутные времена. За любовь к истине сейчас можно и поплатиться. Епископ Нотр-Дама предупредил на капитуле, что за наше учение будут карать. Я хочу быть уверен в каждом из своих братьев, что могу на него положиться; что в случае, если в дом заявится епископальная инквизиция и будет выспрашивать, где собираются сходки — каждый из моих братьев останется верен учению и памяти метра Амори.

Да что ты, Адемар, ужаснулся я. Ты никак решил, что я могу вас выдать? Тебя, моего лучшего друга и спасителя? И Лиса, который меня от лихорадки вылечил? И Понса, который меня защищал? Даже если меня будут на решетке поджаривать, как святого Лаврентия, или кожу сдирать, как с апостола Варфоломея — я и тогда буду за вас стоять, как за самого Господа!

Лис смущенно улыбнулся, Жак добавил: «А еще мы тебя кормили целый год», явно раздосадован, что я не упомянул его в числе своих благодетелей. Один Большой Понс смотрел перед собой — таким же взглядом, как ангел с огненным мечом в «Игре об Адаме». Я даже подумал, что вот сейчас он возьмет меня за шкирку, как бедняжку Еву.

Хорошо, кивнул Адемар, хотя лицо его и не стало мягче. Я с тобой возился очень долго, старался твою глупую душу спасти. Проповедовал, увещевал, с нужными людьми познакомил. И что проку? Для того ли я старался, чтобы ты на каждый праздник бежал к разжиревшим Сен-Викторским каноникам и за пару красивых песенок лобызал им ноги? Неужели я бисер метал перед свиньями, и ты разумом не более светел, чем любой из глупых вилланов, которых я кормил байками за горшок яиц? Время такое, что надобно тебе выбирать: целиком ты с нами, наш ты — или желаешь служить сразу двум господам.

Я не особо разумел, чего именно от меня хочет мой товарищ; только не нравилось мне, как он держал Распятие. Кверху ногами, без особого почтения, и вертел в пальцах туда-сюда — как пустяк какой-нибудь, перышко для письма или ложку.

Дай мне Господа-то, Адемар, наконец не выдержал я. Чего ты Его вертишь, как пустую деревяшку? Дай, я повешу на стенку, пускай там висит.

Тут-то Адемар расхохотался. Вот, Красавчик, сказал он, поднимая передо мною Распятие, как кость перед носом голодной собаки; вот, значит, что ты Господом называешь? Это и есть пустая деревяшка, бездушный кусок материи, а больше ничего. Господь есть Дух; я сам и то больше Господь, чем мертвое дерево, а всяких идолов церковники придумали, чтобы обманывать простецов вроде тебя!

О, не говори так, не надо, взмолился я, зажимая уши ладонями. Больше всего я не любил, когда Адемар и другие принимались так оскорблять изображения Господа нашего! Хуже сарацин, в самом деле, которые во славу своего Магомета христианские храмы жгут и алтари оскверняют! «Не говори так, перестань, побойся Божьего наказания».