Принц и принцесса встретились глазами. В свете двух факелов глазищи у обоих были огромные и очень испуганные. Два воина обменялись кивками и двинулись к дверям. Арнольд шел первым, не смея оглянуться, и плиты пола холодили его босые ступни.
По дороге они поняли, что не знают, куда их ведут. Замок, который двое детей облазили вдоль и поперек, как-то странно изменил свою форму и размеры: вот этой длинной анфилады, кажется, раньше и вовсе не было, а тот коридор должен выводить совсем в другую залу… В полной тишине они прошли галерею портретов, но с них вместо предков смотрели какие-то незнакомые, странные люди. Конная статуя непонятно кого (раньше ее не было, клянусь Богом, не было!) выступила в свете огня из-за поворота, проводила их взглядом. Арнольд хотел закричать — и не смог. Он слышал только свое прерывистое дыхание и тяжелые шаги того, кто шел у него за спиной. Этот факельщик даже злым не казался — он был никаким, и от этого больше всего хотелось заплакать. Потом Арнольд услышал, как хлюпает носом его сестра, и остановился, желая взять ее за руку. Страж, как ни странно, молча посторонился и дал ему подойти к Агнессе, и теперь процессия обрела несколько иной вид — один воин с факелом впереди, другой сзади, а в середине — двое детей, намертво сцепившихся руками.
Дойдя до огромной двери, обитой железом, передний страж остановился и трижды ударил в нее рукоятью факела. Несколько искр, шипя, скатились к ногам близнецов. Дверь беззвучно распахнулась, и яркий свет сотен свеч и светильников хлынул из нее. То была Зала Суда.
Один или два раза детям уже приходилось здесь бывать — когда король Альберт рассматривал дела особой важности, на которых требовалось присутствие всей королевской семьи. Места близнецов находились тогда в королевской ложе, для них ставили специальные высокие кресла. Но на этот раз их повели отнюдь не в ложу. Стражи проводили их до узкой деревянной скамьи за особой перегородкой, и это была скамья подсудимых.
Арнольд затравленно озирался, и ему казалось, что в зале нет ни одного знакомого лица. Одновременно все они кого-то ему напоминали, а народу собралось множество — шелест многих голосов носился меж драпированных алым стен, подобно шуму моря. Место Короля пустовало; на кресле обвинителя сидел некто в белом судейском парике, и его лицо тоже казалось смутно знакомым. Арнольд неожиданно понял, что у него кружится голова от страха, и поспешно сел на деревянную скамью — только чтобы не упасть. Ноги стали словно бы ватными. Агнесса, которую он невольно потянул за руку, опустилась рядом с братом и прижалась к нему. Скамья была очень жесткой сквозь тонкий шелк их ночных рубашек. Арнольд вдруг остро осознал, что сидит босой и почти голый под этими бесчисленными взглядами, на ярком свету — и ему стало жарко от стыда.
Судья резко встал. Что-то не так было у него с ростом, стоя он казался ненамного выше, чем сидя; но узнали его дети все же не раньше, чем он заговорил. Это был он. Лорд-мэр-генерал фон Коротыш.
Шум в зале моментально умолк. Два стража, уже без факелов, опираясь на блестящие мечи, замерли по две стороны скамьи.
— Обвиняемые Арнольд и Агнесса, встаньте!
Они поднялись, хотя ноги держали их с трудом. Они были очень маленькими и очень хорошенькими, похожими на какую-нибудь трогательную картинку вроде «Христианских детей в Колизее». Однако зал молчал, и все взгляды, на которые натыкались глаза близнецов, делались холодными и жесткими.
— Кто имеет в чем обвинить этих двоих, пусть скажет! — воскликнул ужасный фон Коротыш, указуя на них смуглой длинной рукой. На нем была судейская мантия в золотом шитье и квадратная черная шапочка. Если бы его видел король Альберт, он бы так и покатился от смеха. А может, и не покатился бы. В карлике-судье было что-то очень величественное, едва ли не королевское, а лицо казалось почти устрашающим.
В первом ряду вскочил кто-то, какая-то грязная тень, и Агнесса отстраненно подивилась, как такого оборванца пустили в зал.
— Я, господин судья, сидел возле церкви, — запинаясь, начал тот, — ибо волею Королевской мой удел — людское милосердие. Я, понимаете ли, должен взывать к милосердию, дабы через меня являлась людская добрая воля…
— Довольно, брат, — прервал его судья, — это всем ведомо, и не о том речь. Что ты можешь сказать об этих виновных?
— На праздник Преображения, когда я сидел возле церкви, маленькая девочка наступила на мою шляпу. Она раскидала мои деньги, монетки из шляпы, и раздавила кусок хлеба, который я хотел съесть. Она сделала это нарочно, господин судья.
— Хорошо, брат. Ты сказал. Есть ли кому что добавить?
Где-то в середине зала вскочила пожилая дама, одетая в ярко-зеленые шелка. Арнольд внезапно узнал ее, и ему стало почти физически больно.
— Господин судья, на балу, куда я пришла, окрыленная новой любовью, эти дети насмеялись над моей старостью. А маленький мальчик наступил на мой шлейф, шлейф последнего бального платья — ведь я не так уж богата. Когда он оторвался и я вскрикнула, девочка сказала мне, что он сделал правильно, все равно таких шлейфов сейчас уже не носят. Я ушла с бала и плакала несколько часов. Они сделали это нарочно, господин судья.
Следующим поднялся какой-то юный рыцарь, в которого Арнольд однажды запустил из окна сырым яйцом, упражняясь в меткости. Потом — девочка, чье нарядное платье близнецы забрызгали, галопом подъезжая на пони к церковным вратам. Потом — пришлая паломница, из чьего молитвенника Агнесса вырвала понравившуюся картинку… Потом… Потом… Они все вставали и вставали, мир быстро кружился вокруг близнецов, голоса накладывались один на другой… Появлялись и совсем знакомые лица: Волюнтас, которого почему-то очень чтили здесь и называли не иначе как «Господин Учитель», мадам Изабель, сказавшая что-то вроде «Они есть быть злой… Издеваться хотеть, смеяться над мой разговор…» Была какая-то маленькая невзрачная женщина, которую все называли принцессой и обращались к ней на «вы». Была — самой последней — высокая светловолосая дама, которая долго неподвижно смотрела на детей, и под ее взглядом оба они сжались.
— Я — ваша мать, я Бригита, — чуть слышно сказала высокая леди, и слезы потекли по ее щекам. — Я отдала вам свою жизнь, и вот как вы ей распорядились. Я много молилась за вас — и до своей смерти, и после нее. Но, сынок мой, но, милая доченька, ни один из вас ни разу не помолился за меня.
Она закрыла лицо ладонями, и какие-то люди повели ее прочь из зала. Арнольд дрожал, как лист на ветру, потому что ясно понял — она плачет от стыда.
— Она же умерла, — чуть слышно проговорила Агнесса. Из глаз ее прямо-таки изливался страх. — Арнольд, мы что, тоже умерли? Мы умерли, да?..
Брат не успел ей ответить. Судья поднял руку, и вновь поднявшийся шелест голосов стих.
— Есть ли кому что сказать в защиту обвиняемых? Пусть скажет сейчас или молчит всегда.
Зал безмолвствовал. Арнольда продрало по спине диким холодом. И над тишиной зала поднялся один тоненький, старый голосок:
— Я скажу, господин судья.
— Говори, сестра, — позволил Коротыш, и в толпе поднялась тощая старушка с черной повязкой на глазах.
— Я слепая, господин судья. И слишком слабая, чтобы драться с другими нищими за лучшее место. Когда королевская семья ехала праздничным майским поездом, принц Ричард щедро раздавал милостыню, и нищие и увечные обступили его. Я же не могла пробиться поближе и стояла в стороне. Тогда девочка шепнула мальчику, и он бросил серебряную монетку и попал в меня, и я подобрала ее и купила себе хлеба и молока. И потому я не умерла с голоду, господин судья. Поэтому я прошу о милости для мальчика, а так же для девочки, подвигшей его на милость.
Коротыш нахмурился. Несколько минут он думал, подперев рукою лоб, потом распрямился.
— Свидетели, подойдите сюда. Я буду совещаться с вами.
Два воина, замершие за спинами детей, встрепенулись. Вложив мечи в ножны, они двинулись к судье, и полы их длинных серых одежд шуршали по камням, как сложенные крылья. Некоторое время они говорили, низко нагнувшись к суровому судье; потом отступили.
