Августовские вечера темны, и вышивать Серемонда уже не могла — берегла зрение; впрочем, когда Гийом к ней явился, она притворялась, что читает книжку. Это было какое-то переложение греческих легенд — страшноватых, не приукрашенных даже куртуазным, осовремененным стилем изложения: кровавая история о насильнике-муже, изуродовавшем сестру своей жены, обезъязычевшем ее, чтобы не могла пожаловаться… Но с помощью хитростей, которых Серемонда, читавшая через строчку, так и не поняла — какой-то гобелен, птицы… — старшая сестра узнала-таки о злодействе, и отомстила очень разумным способом — приготовила супругу кушанье из их единственного сына. Все печали Серемонды разом набросились на нее — наверное, из-за той неприятной тревожности духа, которая названа ожиданием — названа, должно быть, людьми, которые этого беса ни разу не встречали. Если бы у меня родился ребенок, рассеянно думала Серемонда, скользя глазами между аккуратных черненьких строк, если бы был сынок — нет, ни за что, ни за какую сестру… Сын же важнее. Особенно для тех, кто, может быть, бесплоден, может быть, не способен родить никакого сына… Да пусть бы Раймон лучше и впрямь отрезал Агнессе ее раздвоенный язычок, пусть бы, но сына я вам не отдам… Сын. Какой сын? Светловолосый, худой, с рассеянной улыбкой… Она сначала даже не заметила, что этот несуществующий ребенок — на самом деле Гийом; а когда заметила (что за глупые мысли приходят порой, Иисусе Христе!), то слегка вздрогнула — Гийом пришел, и то был его тихий предварительный стук, прежде чем дверь отворилась, и он заглянул вовнутрь.
— Донна…
— А! Наконец-то…
Некоторое время они тихо целовались, и Серемонда в продолжение этого занятия косилась через плечо своего рыцаря на незапертую дверь. Несмотря на то, что дыхание ее все время прерывалось, а ладони сделались влажными — голова оставалась ясной. Легко вывернувшись из Гийомовых теплых рук, она скользнула к двери, задвинула засов. Вот, так-то лучше. Замок просто набит народом, и среди них совсем нету друзей…
— Гийом, я хотела вас просить… Кое-что сделать ради меня. В доказательство вашей любви.
— Все, что вам угодно…
— В самом деле? — она смотрела ему глаза в глаза в желтоватом свете, придававшем ее коже слегка пергаментный оттенок, и меж бровей пролегла вертикальная морщинка. Гийому почему-то стало чуть-чуть неприятно.
— Да… Конечно. Я же обещал служить моей госпоже по-рыцарски, мы же связаны… куртуазным оммажем. Значит…
— Ну, хорошо. Гийом, тебя это удивит, наверное… Или покажется чудачеством… Но мне бы этого очень хотелось. В самом деле.
— Так что же? — Гийом к тому времени уже уселся на скамью — ту самую, с шелковыми подушками, на которой днем восседала Агнесса, сложил руки на коленях, как послушный мальчик, приготовился внимать. Лицо его было таким же, как всегда — веселым и храбрым.
— Я хотела бы, Гийом, (Господи, помоги…) — чтобы вы завтра явились к обеду… в моем нижнем платье. В знак того, что ради меня и моей любви вы не боитесь ни насмешки, ни поношения.
И всего-то, хотел было вскричать Гийом; эти слова он уже заготовил заведомым ответом и только ждал теперь, когда прозвучит просьба — но слова застряли у него в горле. Внезапно он увидел Серемонду такой, какой она будет лет через десять — в тридцать четыре, когда ему исполнится, бог ты мой, всего-то без году третий десяток… С этой углубившейся тревожной и требовательной морщинкой между бровей.
— Зачем? — спросил он непонимающе, уже уязвленный просьбой, и когда она заговорила было, объясняя — все с той же полосочкой через-десять-лет, — перебил, горячо говоря, что оскорблен самою мыслью, будто его любовь требует доказательств.
— В конце концов, донна, и чем же я так провинился перед вами, что должен унижаться, как ради самооправдания?.. Разве хоть раз я давал поводы сомневаться в моей любви?..
— Вот как, Гийом, — она сложила руки на груди, вздергивая прекрасный округлый подбородок и, что самое мерзкое, чувствуя себя тоже как через-десять-лет. Вот, вздорная стареющая ревнивица вздумала требовать какой-то ерунды… — Ну, Гийом — а я-то думала, что о причинах приказа не спрашивают. Сами же писали — «С тех самых пор я ваш навеки стал, и ваша воля для меня — закон»… Я думала, называясь моим рыцарем, вы отдаете свою волю в мою власть, и будете уверены — я дурного не потребую… Выходит, это все были одни красивые слова?
— Вовсе же нет, — Гийом вскочил в растерянности и забегал по комнате, чувствуя себя как в монастырской школе, когда за забытый на середине латинский стишок его в первый раз приказали беспощадно выдрать посреди класса… Он еще помнил то ощущение загоревшегося воздуха вокруг себя, когда ты оказываешься один в звенящей тишине, и хочется помотать головой и быстро проснуться, а ты вместо этого стоишь и глупо, жалостно улыбаешься, отказываясь верить, что сейчас-то все с тобой и случится…
— Донна, я давал слово быть вашим рыцарем! Но не шутом же! Одно дело — рыцарская служба. А другое — такое… ну… издевательство! Неужели вам и в самом деле будет в радость выставить меня на посмешище? Я, конечно, ваш вассал навеки, но и сеньор должен защищать своих людей и щадить их гордость, а не…
— Вот, значит, как, эн Гийом, — повторила Серемонда, у которой стремительно уходила из-под ног земля. Вот оно и случилось, то, чего она боялась все это время. Он уходит от нее, он не любит ее. Но это — только причина держаться до последнего, и выпрямить спину, она — гордая дама, и останется такой. Даже если будет умирать. — Значит, вот как вы цените мои приказы. Хорош тот вассал, который идет в бой за своего господина только тогда, когда ему это кажется безопасным!.. Даже и такую мелочь вы не хотите для меня сделать. И ваша гордость вам дороже нашей любви. А слышали вы про Пейре Видаля, про то, как он, влюбившись в даму по имени Лоба, Волчица, бегал ради нее на четвереньках, в волчьей шкуре?.. Я же от вас и того не требую, но теперь вижу, что была для вас всего лишь… (главное — не расплакаться…) всего лишь забавой… И, коли так…
— Донна! Это кто же для кого — забава? По-моему, как раз наоборот…
— Молчите, когда я говорю с вами, вассал…
— Серемонда…
— Что… Гийом?..
— Но этот же опасно, — он остановился наконец в своем метании по кругу и умоляюще смотрел на нее, сдвинув домиком свои светлые брови. И в этот миг Серемонда отчетливо поняла, что может закричать на него, ударить, да хоть убить — но прогнать от себя не сможет никогда. Это понимание собственной слабости так подкосило ее, что она просто стояла с руками, опущенными вдоль тела, и смотрела, и не могла ничего отвечать.
— Это опасно. И не только для меня. Даже если б весь мир назвал меня трусом, — (Гийом успел сказать это слово первый, не дожидаясь, пока оно прозвучит из чужих уст) — я все равно не решусь подвергать вашу жизнь опасности… Ведь тогда вся наша любовь сделается очевидной. Только слепой не поймет, что происходит, когда я явлюсь… перед всеми… перед Раймоном — в таком виде!.. Если уж признаваться во всем — позвольте мне это сделать иначе, как рыцарю перед господином, и тогда, может быть, пострадаю только я один…
Поток Гийомова красноречия наконец иссяк. Да, порка и тогда оказалась менее страшной, чем ее унизительное ожидание; ну, больно, зато недолго. Ну, не можешь потом сидеть какое-то время, ну, стараешься не орать под розгой (и все равно орешь, потому что порол брат Аврелий очень сильно…) Что-то вроде этого сейчас делала и Серемонда своим взглядом. Он смотрел на нее, теряясь, умирая, и ее очень грустный, очень спокойный взгляд — взгляд старшей, всепонимающей — продирал его до костей, острой жалостью обращая все мозги в жидкую кашицу.
— Что же, Гийом… Наверное, вы правы. Это и в самом деле… глупость, пустая прихоть. Просто мы… поспорили о вас с сестрой, и… этого не должно было делать, это нехорошо — разыгрывать вашу любовь, как в тавлеи. Делайте, как… как хотите. (Только не уходи, не уходи, ради Господа… Делай, как хочешь, только… не… уходи…)
