— Нет, правда? — вспыхнула радостью Мари, благодарно накрывая его ладонь своей. — Наконец-то! И ты сегодня, я надеюсь, прочтешь мне?.. Лучше с самого начала, я хочу понять, как оно смотрится все вместе…

…Такими их и застал Анри, в эту минуту бесшумно возвратившийся в зал. Несколько мгновений он стоял на пороге, глядя на них — она сидит, он стоит за ее плечами, держатся за руки — потом шумно шагнул вперед. Кретьен перевел на него взгляд, тут же отрываясь от Мари и направляясь к нему с дружеским встревоженным вопросом, который не успел быть задан. Анри начал раньше:

— Мари… Кретьен… Я тут решил поехать на охоту. На несколько дней. Ночевать буду в охотничьем домике. Мне нужно поразмыслить… в тишине.

— Поехать с тобой? — серьезно спросил Кретьен, заглядывая ему в лицо. Ясные глаза, светлые глаза.

— Нет… не стоит. Я возьму собак. Хочется побыть одному.

— Как скажешь, — кивнул друг — сама ясность, сама слепота. — У меня так тоже бывает, что хочется одиночества. А когда ты поедешь, с утра?..

— С рассветом. Вас будить не буду, поэтому прощаюсь сейчас. Вернусь дня через два, и… не волнуйтесь. Я пойду теперь к себе.

— Доброй ночи, — ответило два голоса, и две пары светлых глаз еще раз резанули Анри недоуменным взглядом.

— Да, и вам доброй ночи. И до свидания.

Когда он выходил, Кретьен тихонько перекрестил его в спину.

…Менее всего на свете Анри хотел кого-либо ловить с поличным.

Нет, все получилось так, а не иначе, по какой-то другой, нечистой причине, и не людской разум был тому виною. Анри уехал в лес на рассвете, взяв с собою только псов — пять своих любимчиков, длинных, ловких, тонконосых, обтянутых гладкой блестящей шкурой. Старшая из них, старая белая сука с изумительно тонким нюхом, попыталась при встрече нежно облобызать хозяина в лицо; остальные терпеливо ждали, когда их глава закончит ритуал приветствия. Анри потрепал собаку по спине, по брюху с отвисшими розоватыми сосцами, — но облизать себя не дал. Она удивилась такой холодности, но вскоре смирилась, спеша возле хозяйского стремени, когда он выезжал со двора.

Он ехал долго, знакомыми тропами, и охота не занимала его. День выдался солнечный, но прохладный, и Анри был тому рад: он не терпел жары. Ко второй половине дня он своим неспешным ходом добрался до охотничьего домика, и, отпустив коня пастись, пообедал холодным мясом, захваченным из дома. Огня разводить не хотелось, хотя в домике имелся небольшой очаг; Анри сел на траву, привалясь к стволу здоровенного дуба, и откинулся назад. Был он в кожаной охотничьей куртке, шляпу украшало павлинье перо; охотничье копье осталось прислоненным к дереву, но меч с пояса Анри так и не снял. Шум леса и солнечный свет сквозь листья успокаивал его, нечто вроде сонной истомы отяжелило светловолосую голову. Попивая крепкое вино из фляжки, он лениво следил за полетом птицы — кажется, это летал кто-то хищный, вроде коршуна; крест его раскинутых в парении крыл виднелся сквозь скрещение высоких ветвей. Псы рыскали в поисках мелкой живности на предмет перекусить; один из них, самый молодой, из позапрошлогоднего помета суки-прародительницы, заметил, что хозяин затосковал. Пес полез к нему со своими собачьими утешениями, но его слюнявая нежность сейчас пошла Анри не в радость, и граф оттолкнул кобеля. Тот удивился, помотал тонкой, белой, как и у матери, мордой и полез снова, не желая верить, что любимому хозяину и впрямь не до него. На этот раз Анри отпихнул его уже сильнее, ногой в живот. Он был всерьез раздражен.

Балованному псу такое обращение оказалось в новинку. Он слегка взвизгнул, когда сапог впечатался в его мягкое брюхо, и отлетел в сторону кувырком, стукнувшись о торчащий из земли корень. Вскочив на ноги, кобель поднял дыбом шерсть на загривке и зарычал на Анри, низко нагнув узколобую голову. Верхняя губа его, черная, как и положено у злых псов, поднялась, обнажая клыки. Морда пса стала страшновато-курносой.

Анри вскочил.

— Хэй! Пшел! — крикнул он на восставшего пса, нащупывая рукой — по дикой случайности — не собачью плеть, но рукоять меча. Кобель припал на брюхо, глядя снизу вверх красноватыми злыми глазами, и зубы его угрожающе блестели. Он словно бы не узнавал своего хозяина, ласкового и любимого господина, а тот, кто стоял перед ним, явственно казался врагом.

Пелена ярости (на господина, ты посмел ослушаться господина) накатила извне, заливая слух Анри розоватым звоном, и он трясущейся рукой потянул из ножен клинок.

…Дальше на него сошло что-то вроде помрачения, а когда он вновь увидел мир в прежних красках, то три цвета были — зеленый, белый и красный. Белый пес с разрубленным позвоночником корчился, издыхая на траве, а сам Анри стоял и тупо смотрел на алую псиную кровь, щедро окрасившую светлое лезвие.

Остальные собаки сбились в кучу, повизгивая от страха — у них, видно, рушились какие-то мировые устои. Анри повернулся к ним, желая что-то сказать — и увидел четыре пары карих перепуганных глаз и тонкие хвосты, поджатые между ног.

— Ну… вы… — выговорил граф, проводя по вспотевшему лбу рукой, и со стороны услышал свой голос — хриплый и безумный.

Потом он вытер меч, красный от собачьей крови, о траву, и выкопал им в дерне неглубокую ямку. Сложив туда теплые еще останки белого пса (Бог ты мой, сколько крови, разве может быть в одной собаке столько крови), он сапогом заровнял землю, очистил клинок о край синего плаща и убрал его в ножны. Потом хотел откинуть со лба налипшие волосы, поднял руку — и замер: пальцы были красными. И вся трава вокруг, и древесные корни. Тьфу ты, какая дрянь.

Анри больше не мог здесь оставаться. Рядом бил родничок — возле него-то и выстроил охотничий домик еще его отец, граф Тибо, тоже любивший лесное уединение. А еще он в этой избушке летними ночами не раз отдыхал в компании очередной красивой вилланки, стыдливо ахавшей под графским напором… Но сын его об этом ничего, к счастью, не знал. Иначе бы его сейчас стошнило прямо в источник.

…Анри смыл кровь, умылся ледяной водой, и ему слегка полегчало. Перестали везде мерещиться красные пятна, и руки больше не пахли теплой «влагой жизни». Подобрав копье и седельную сумку, он оседлал коня, который уж было решил, что на сегодня его труды закончены и можно спокойно есть траву; свистнул оставшимся псам. Те приблизились неуверенно, глядя так, что Анри подавил в себе желание порубить и этих к чертовой матери; и, сильно ударив коня по бокам, сразу выслал его в рысь.

Граф ехал вечереющим лесом, и свет из белого медленно делался сперва золотым, а потом — оранжеватым. Дневные птицы уже молчали, но голос подавали какие-то закатные — пересвистывались длинными трелями, будто говорили на своем непонятном языке. Особенно неприятна была одна, прямо у графа над головой разразившаяся скрипучим смехом. «Анрр-ии… Анррр-ии…» — подхватила другая. Граф вздрогнул, пробуждаясь от задумчивого забытья.

Он ехал домой, не в силах более выносить мрак неизвестности и тяжесть собственной души, ехал, чтобы узнать наконец правду. Какой бы она ни оказалась.

Анри было очень тяжело. Если бы ему сейчас предложили — святой Христофор, старик Время или кто там отвечает за такие странствия — вернуться на пятнадцать лет назад, в Святую Землю, в бесплодную пустыню под Атталией, где он ежеминутно страдал от жажды, от ран, от жара тяжелой лихорадки — он бы тут же согласился. Все помянутые невзгоды, казалось ему, не терзали сердце и вполовину так сильно, как этот медленный яд. То была боль тела, дракон известного Анри вида, и воин с ним сражаться. А вот что делать с красным червем, присосавшимся к душе изнутри, он не знал. Внутри груди что-то горело, и так сильно, что рыцарь едва отслеживал окружающий мир, поглощенный этим сосущим чувством. Анри ощущал себя как больной, нуждавшийся в кровопускании.