Да, в те дни Мари много плакала… И плакала бы еще больше, если бы не Кретьен.

О, Кретьен! Умница Кретьен, столь хорошо разбирающийся в людских душах. Можно сказать, он спас графскую чету. Он стал тем мостиком через разделявшую их пропасть, которого так не хватало.

Бедняжка Мари очень удивилась бы, узнай она при всем своем страхе к великану-мужу, что он тоже ее боится. И боится смертельно.

Анри боялся ее хрупкости — что невзначай сломает ее своими медвежьими объятьями; боялся, что ей будет что-нибудь нужно, а он не поймет, что именно; боялся ее тонкого, светящегося в каждом слове ума, боялся оставаться с ней наедине, боялся, что им будет не о чем говорить, и она заскучает… Вообще с первого дня он боялся, что ей с ним будет плохо, и страх этот рос в той же мере, в какой увеличивалась его любовь. Мари была такая хрупкая, красивая, и, как выяснилось в их горестную брачную ночь — такая беззащитная, что Анри поначалу воспринимал свою юную супругу как некое прекрасное растение, цветок далеких стран, который внезапно доверили его попечению — а ветер зимой холоден, не дай Бог роза завянет. Мари вдохнула новую жизнь и в его любимый труаский замок, куда он ее вскорости после свадьбы увез — стены словно озарились ее трепетным светом, дыханием цветов. Странное явление — дама: тоненькое такое, красивое до невозможности, даже пахнет как-то особенно, вроде медом, или подснежниками, или чем-то еще… дамским, непонятным. Нежным. Ручки — как палочки, шейка — тонюсенькая, а до чего же красиво, когда она просто так сидит и смотрит в огонь, и золотистые глаза ее мерцают, или когда она склоняется над вышиванием, или так особенно, изящно берет пальчиками кусочек жаркого, а потом полощет белые руки в чаше с розовой водой… Такова была первая стадия влюбленности графа Анри Шампанского, и именно на этой стадии он запугал супругу едва ли не до смерти. Возможно, она так и исчахла бы под его мрачными от смущения взглядами, если бы он сам не призвал на помощь друга.

В Кретьене, своем любимом рыцаре, он сразу безошибочным чутьем распознал существо той же породы, что и Мари, нечто вроде переходной стадии от нее — к нему. Вроде переводчика, который равно хорошо знает оба языка; а до сих пор всякий раз, когда Анри нужен был переводчик, Кретьен помогал безотказно. Тем более что поэту самому безмерно понравилась Мари — с первого дня, как он ни настраивал себя до этого против дочери Луи Седьмого, как ни старался убедить себя, что все очень плохо… Хватило одного золотого взгляда длинных, умоляющих о помощи глаз женщины-ребенка, старавшейся держаться гордо и независимо, когда она, осыпаемая рисом, неслась из собора на гребне орущей толпы. Тогда Кретьена и продрало по спине морозом узнавания, и он на миг стал мальчишкой, обозным слугой в новеньком сюрко, смотрящим с приоткрытым ртом на недоступную сияющую королеву… Алиенора, о, донна, о, я смиренно припадаю к Вашим стопам.

А если учесть, что золотой взгляд на этот раз был еще и вопиюще-беспомощным, пронзительно-грустным, то не стоит удивляться, что Кретьен полюбил жену своего друга сразу и навсегда. Нет, не требовательной любовью возлюбленного — тихой жалостью брата, которая тем более пронзительна, чем менее твое сердце открыто страстям.

Она любила стихи, сама их писала; и стихи ее были не то что бы хороши — скорее по ним делалось ясно, что за человек сама Мари. Она много читала, на французском, на окситанском (это осталось от матушки), равно как и на латыни; из книг любила прелестные пьесы Гандерсгеймской монахини — о влюбленном Каллимахе и прекрасной Друзиане, о подкупленном стороже и горестном склепе, где юные влюбленные в конце концов умирают, заливаясь слезами, чтобы воскреснуть к новой радости. Не гнушалась Мари и «житиями», и историями о чудесах святых и Богородицы — о спасенных девах и наказанном зле, о кознях диавольских и бескорыстных рыцарях. Старалась она отдавать должное и истории, даже почти одолела «Жизнеописание короля Роберта», а над многоступенчатой гибелью Роланда в Ронсевальском ущелье пролила немало искренних слез. Правнучка великого Гийома Пуатьерского, она любила окситанские песни, наизусть помнила и могла напеть немало строф из Джауфре Рюделя и прочая, и прочая, тем более что голос у нее был очень красивым, и на маленькой арфе она играла столь искусно, что никакой жонглерессе не угнаться. Однако любимым жанром ее, чего и следовало ожидать, был роман, а любимым поэтом — так уж рассудила судьба — Кретьен.

Как ни смешно, она познакомилась с ним намного раньше, чем он — с нею, хотя она была дочерью Короля Франков, а он — сыном камеристки. Кретьен, голодный школяр в комнатке под самой крышей, Кретьен, писавший ночи напролет, до ломоты в шее и желтых пятен в слабых глазах, юнец, не всегда знавший, что он будет жрать наутро, если заплатит долги за жилье — этот человек, писавший не ради хлеба или славы, но только потому, что не мог не писать — мог ли он предвидеть, что через несколько лет маленькая рыжая девочка, одна из самых богатых невест во Франции, будет так же просиживать ночи напролет над его писаниной?..

Она любила Клижеса и страстно завидовала его возлюбленной, а Александр, отец героя, нравился ей еще больше; она всем сердцем сочувствовала печальной судьбе дамы Лодины, но Ивэйна, с чисто женской логикой, однако же обвинять ни в чем не могла. Ей казалось, что на месте супруги такого рыцаря она поступила бы иначе — и ошибалась: что-то подсказывает мне, что Мари с ее нежным и одновременно резким характером вела бы себя похуже Дамы Фонтана раза в три. Но больше всех принцесса любила Эниду — о, часто ей казалось, что она на самом деле Энида и есть, и все горести нелюбимого ребенка в королевском дому должны увенчаться особой какой-то, сияющей любовью, способной искупить все печали… И еще одной особенностью обладала Мари, той, которая открыла ей навстречу сердце Кретьена так, как не смогла бы это сделать ни самая изысканная красота, ни разрывающая жалость, ни утонченнейший ум, ни… Короче, Мари любила Короля Артура, бритта. Того самого, которому клялись в верности в Рождественскую ночь пять перепивших школяров, чтобы наутро проснуться к уже подписанному приговору. И еще она верила, что Король не умер. Что все это на самом деле, и будет день, когда Король вернется и соберет своих людей к себе. И рыцари и дамы, те, что не успели родиться во дни его славы, увидят новую славу — ту, что будет ярче прежней, как выдержанное вино крепче молодого…

Самое странное, что такие полудетские верования сочетались в Мари с умом практическим, воспринимающим стихи — как витраж из слов, сочетания строк и рифм, расставленных в определенном, наилучшем порядке. И сердце ее перелетело к Кретьену, не могло не перелететь — как только она его увидела, нет, увидела на самом деле — тридцатилетнего черноволосого человека, рыцаря, не умеющего петь, из головы и из-под рук которого изошло все, что она любила и потеряла. А он тогда еще не знал одной ее особенности, которая в некий момент стала решающей в общей их судьбе — Мари, несмотря на свою утонченную хрупкость и боязливость, в глубине души своей была очень и очень отважной. Наверное, самой отважной из них троих. Если будущий король Ричард, брат ее, и прославился потом храбростью, должно быть, львиное сердце он унаследовал от общей их с Мари матери.

Кретьен потом уже и не мог вспомнить, когда Анри первый раз подошел к нему с просьбой — «Поговори с ней о чем-нибудь, пожалуйста, а то… Мне кажется, все идет как-то не так. Может, вам прогуляться?.. Съездить куда-нибудь?.. Ты ее спроси, может, она по Франции[33] скучает? Вообще развлеки ее как-нибудь, ради Христа, ты же все-таки поэт!»

…Они много времени проводили вместе: признаться, об этом просил Анри, и Анри же был этому очень рад. Он знал и видел, что этим двоим будет о чем поговорить, что эти двое, которых он любил, принимают и понимают друг друга. Граф поначалу боялся оставаться с супругою наедине — при попытке поговорить с нею он испытывал нечто вроде ужаса. У него и раньше так бывало с женщинами, но тогда он уходил от беседы в полной уверенности, что они все дуры; на этот же раз дураком оказывался он сам, и честное сердце его отлично это понимало, но поделать ничего не могло. Граф мялся, не знал, куда девать сразу оказывающиеся неуместно-огромными руки-лопаты, нес какую-то ерунду: «Э-э, жена… А вы тут чего-то вроде как читаете? А-а, про рыцаря Жерара Руссильонского… Кстати, о руссильонцах: я тут одного, под названием Альдрик, так на турнире в честь одной свадьбы по башке шарахнул — чуть мозги ему не вышиб…» И все в таком роде. Понятно, что без Кретьена беседы супругов заканчивались очень скверно. А именно — Мари с каменным, осунувшимся острым личиком смотрела в сторону, теребя пальчиками концы пояса, а Анри, пунцовый от горя и напряжения мозгов, в отчаянии глядел на нее в упор, размышляя, не броситься ли ему на меч. Хорошо еще, что в простую голову рыцаря не приходило мысли, что и от ночных их наслаждений юная графиня получает в десять раз меньше радости, чем достается ему самому. О, Мари была его первой возлюбленной, и он в простоте своей думал, что все идет как надо. К чести ее надобно сказать, что так думала и она. Правда, ее это нимало не утешало. Ей недавно исполнилось восемнадцать лет.