— Эй, школяр! И чего уставился?

— Не надо, Гюи, — это Аймерик, — может, он чего-нибудь…

— Так чего тебе…любезный?..

И Кретьен, кажется, даже не удивился совсем, когда неловкий, как медведь в королевской трапезной, парень шагнул на них, путаясь ногами в грохочущей лавке, и возгласил — первый, наверное, раз в жизни осмелившись на такую наглость!

— Послушайте, монсеньоры… Вы что… Взаправду за это пили? За Короля?

Акцент его был забавен — именно над этим так и потешался остроязыкий Жеан… Но свои своих всегда признают, и никакая Вавилонская башня тому не помехою. Так Николас, дворянин из поместья Ауэ, младший сын в семье, и стал одним из них.

Непонятно, кто и когда первый произнес слово — «рыцари». Не всерьез, конечно — к дворянскому сословию из пятерых принадлежали только двое, и то шпор из этих двоих не заслужил ни один. Остальные же — сыновья простолюдинов — и вовсе никогда не могли на такую честь рассчитывать. Это была не то что бы шутка — «рыцари Артура» — но скорее игра: конечно, ребята, мы здесь все не рыцари, но ведь и короля, которому мы служим, тоже на самом деле как бы и нету, так что ничего, пусть будет такое название… Потом, кому мы мешаем, называя друг друга словом «сир» и стараясь защищать слабых и не уклоняться от поединков?.. А Кретьен молчал — сначала отводя глаза, а потом уже и не отводя, потому что хотя он и был на самом деле рыцарь, об этом никто не мог узнать. Да и что такое — наше бренное на самом деле? Можно вспомнить много вещей сразу — мессира Анри, касающегося мечом его плеча, и рутьеров на труаской дороге, и тяжелый взгляд графа Тибо, и орлиный профиль короля Луи Седьмого… И не выбрать из этих вещей ни более, ни менее истинных. Остается только закрыть ящичек со своими сокровищами на замок и убрать его подальше под кровать. И не открывать никогда. Иначе он превратится в ящик Пандоры… Ну, конечно, здесь мы все не рыцари… Но, в общем-то… Это же наше право — на свою игру!

Как у всякого воинства, были у рыцарей бретанского короля и враги. Компанией недругов верховодил длинноносый уроженец Орлеана, Гуго по кличке Примас. Не то его так прозвали, не то он сам себе избрал подобное имечко — «Первый, Наилучший»… Был он не мирянином, подобно пятерым друзьям, но учеником монастырской школы, и имел выбритую макушку; однако смирения этот факт противному клирику не прибавлял. Верховодил он шайкой пылких поклонников своей поэзии — а поэтом и впрямь был хорошим, и обаяние имел немалое, по крайней мере, многим нравился. Среди очарованных его нахальством и его злопыхательской лирой ребят было и несколько школяров из богатых семей, и честные воины оного полководца готовы были не только снабжать своего вождя пропитанием, но и драться во имя его с кем попало. Компания Гуго насчитывала побольше бойцов, чем крохотный орден рыцарей Артура — там было человек десять; однако один Николас стоил в драке троих, а уж Аймерик… Война велась по некиим более или менее честным правилам: допускались взаимные ловушки, засады, взятие в плен до выкупа — чаще всего денежного. Кретьен таким образом однажды просидел в сарае у кого-то из ребят Гуго целый день и ночь, пропустив лекцию и не успев в срок закончить работу для мессира Серлона — дописать последние пол-листа травника. Потом его спасли — Примас выслал парламентера к вражеской армии, и ценного пленника выкупили общими средствами; назавтра Кретьен был отомщен — нечестиво нажитые деньги Примас закатился пропивать в любимый кабак, в сопровождении всего лишь трех особ, приближенных к императору. Возле кабака его и подкараулил мстительный Гвидно, соблазнивший на черное дело Николаса, которым валлиец вертел, как молодая жена — престарелым супругом, и Аймерика, решившего, что двое на четверых — это несерьезно. Остатки денег (пять су!) были триумфально отняты и распределены по прежним владельцам.

Кстати, кодекс чести запрещал драться в трактирах и на дому, запрещал также и бить того, кто сдается в плен. Возбранялось впутывать в выяснения отношений местные власти, включая магистров и аббатов прихода. У ребят Примаса было серьезное преимущество — их понятие о чести не мешало им драться против меньшего числа врагов, а вот тщательно продуманные правила рыцарей Камелота это запрещали. Кроме того, у «гуговцев» имелся единый военный и духовный лидер, автор действительно талантливых, хотя и донельзя едких песенок; а среди пятерых друзей главного вроде как не было.

Странно: в их маленькой компании не нашлось даже общепризнанного центра. Был Аймерик — самый из них старший, самый рыцарственный и дравшийся лучше всех, который в ситуациях «боевой тревоги» всегда становился командиром. Был Ростан, самый громкий, чаще всего нарывавшийся на неприятности, по положению в компании напоминающий всеобщего балованного сына. Был тихий Николас — самый лучший ученик, недостатки своего французского восполнивший греческим и латынью, и, по правде говоря, из пятерых самый знатный и богатый. Был Гвидно, самый завзятый сказочник и самый большой нахал. Был, наконец, Ален-Кретьен — тот, кто не отличался ни богатством, ни особенной силой, ни громкостью, однако писал истории, создавая тем самым настоящую мифологию маленького государства. И странное дело — если уподоблять сообщество организму, а людей — отдельным частям этого тела, то именно Кретьен являлся их сердцем. Исчезни он — все рассыпалось бы в единый день.

В то время как Ростан, например, со всей очевидностью был голосом. Николас — всеобщей совестью, где она там располагается — предположим, что в голове… Гвидно — мозгом. Аймерик — руками, сильными, защищающими, протянутыми, чтобы поднять упавшего, чтобы поддержать за плечи…

Надобно добавить, что с появлением «малого Камелота» жизнь каждого из пяти школяров в отдельности значительно упростилась. Раньше Ростана били за то, что он нахал и бабник, Гвидно — за то, что он британец, Кретьена — просто так (а чего он такой гордющий, лучше всех, что ли?), Аймерика — за то, что он сам иногда встревал в чужие драки, а Николаса не били, но зато здорово дразнили… Теперь жить стало легче. Париж оказывался в самом деле веселым городом, слегка, конечно, обезображенным присутствием Гуго Примаса, но и в Гуго нашелся свой смысл — он придавал событиям остроту. Тоже ведь, однако, Божья тварь, зачем-то он нужен и полезен. И стихи у него, отдадим ему должное, хорошие — и про драный плащ, что просит его заштопать, и про добродетельную пастушку… Их и Ростан петь не гнушается, и все лучше, чем когда Пиита поет свои!

…«Эрек», задуманный некогда как недлинная рифмованная сказочка, в конце концов разросся в здоровенную… жесту. Семь тысяч строк, ребята, это вам не шутка!..

Пятеро друзей сидели у Аймерика дома, в его просторной, светлой комнате, у жаркого камина. Они все слегка раскраснелись — от жара огня, от выпитого вина, от читаных стихов. Кретьен только вчера, на вторую рождественнскую неделю, закончил править «Эрека» — и теперь потчевал им собратьев. Чтение затянулось на полдня — хорошо хоть, было воскресенье; но с окончанием чтения мученики свободных искусств еще не успели далеко уйти из зачарованного мира — и теперь радостно обсуждали персонажей, как своих давних знакомых.

Кретьен ничего не говорил; раскрасневшийся более всех, он сидел, держа ладони поверх толстой пачки листов рукописи, и слушал, пытаясь понять, рад он или не рад, что его идеи завели всех так далеко.

— Вот тебе, скажи, Аймерик…

— Да, мне больше всех Гавейн нравится. «Из них же первым, несомненно, обязан я назвать Говена»… И в этой истории он тоже лучше всех.

— А то! Вежественный, и воин самый лучший… Ха! Прям как ты. Вот ты им и будешь…

— То есть как…

— Ну, так. Не глупи, Аймерик. Ты же вылитый Гавейн, племянник короля! Раз уж мы рыцари Артура, так у нас и имена должны быть…

— То есть чтобы я был мессиром Гавейном? Ну, ребята, я же… я недостоин, вот что.

— Кто-о? Ты-ы?!

— Ну… я очень буду рад, и вообще он мне всегда больше всех, давно, как будто бы… Ну, когда-то…