17.
—Я отдал вам самое дорогое —пиджак! —с неудовольствием сказал Барский. —Даже за водкой вот вынужден опять бегать как школьник, а деньги, между прочим, кончаются... Какого вам еще от меня нужно? Не буду я вам ничего советовать, увольте!
Он говорил сиплым голосом, все время отворачивая нездоровое воспаленное лицо, то ли от Олега Петровича, то ли от вихря снежинок, которые всасывались в узкий прогал между пятиэтажками, как в аэродинамическую трубу.
—Вот интересно! —с кривой улыбкой сказал Олег Петрович. —Вы... вы втянули меня в эту историю! А теперь что же — я не я, и лошадь не моя?
— Ну так что ж — втянул? — сухо промолвил Барский. — Втянул! Младенец какой -втянули его!
Неприятный разговор этот происходил на фоне, если так можно выразиться, барского двора, который он сам некогда окрестил “мерзостью запустения”. Выпавший снег сгладил некоторые шероховатости пейзажа, придал ему печального очарования, и даже мусорные баки, присыпанные порошей, сделались отдаленно похожи на аккуратные булочки с глазурью. На дворе однако было ветрено и неуютно —говорить на сквозняке о жизни и смерти было противно и тягостно, поэтому собеседники потихоньку, но неизбежно скатывались в скандал.
—Именно втянули! —настойчиво выкрикнул Стеблицкий, приходящий в отчаянье. —Я настаиваю на этом определении! Можно было по-человечески... Это безрассудство -трупы, пожар, карлики... Вы сплели целую сеть! Я не мог вырваться...
Барский посмотрел на него в упор и неожиданно покорно сказал:
— Ну, хорошо, сплел! Сплел сеть. Хотя... Честно говоря, я не думал, что вы воспримете все так трагически. Ну что вы трясетесь? Все ведь в ваших руках —превратите врагов в жаб, переберитесь в Ниццу, в Антарктиду, на Луну, наконец! В чем проблема?
Олег Петрович всплеснул руками.
—Как вы не понимаете? —горячо забормотал он. —А если эта сила перестанет действовать? А если... если придется за все ответить?! Я затем к вам и пришел —чтобы вместе выработать единственно правильную линию поведения —срочно исправить ошибки и не повторять их... в дальнейшем. поймите, нужно пользоваться нашими возможностями разумно. Я спать не могу! Мне кошмары снятся! У меня рука не подымается превращать людей в жаб!
Барский пожал плечами.
—Тогда... —равнодушно сказал он. —Верните женщину мужу, мне верните пиджак... Я хоть не буду по морозу бегать. А вы все забудьте. Будут спрашивать —отрицайте! Как это вы сказали — я не я, и лошадь не моя...
Стеблицкий замялся и тихо объяснил:
—Гм... видите ли... хотелось бы, однако... Ну, вы понимаете? Разумное сочетание личного, так сказать... но и высшие интересы...
Барского странно передернуло, он икнул и сказал брезгливо:
— Не знаю, что вы все крутите вокруг да около... Сразу ясно было, что пиджак этот отнюдь не для добрых дел... —он снова икнул. —Вообще, бросьте ныть, пойдемте ко мне... предадимся, как говорится, разврату... Мне здесь надоело! Ну?
Выкатив глаза, он вдруг закашлялся чуть ли не в лицо Стеблицкому, обдав его запахом перегара и нечищеннх зубов. Олег Петрович с омерзением отстранился.
“Боже, как может ошибаться человек! —с острой жалостью к себе подумал он. —Что я мог найти в этом спившемся фигляре? Как я мог довериться? Жалкий, опустившийся шут!”
Фигляр прокашлялся, сплюнул, высморкался и как-то особенно насмешливо взглянул на Стеблицкого. Этот взгляд взбесил Олега Петровича окончательно.
—Вы что же, полагаете —я могу и далее поддерживать с вами отношения? —стараясь говорить с большим достоинством и гневом, произнес Стеблицкий. —Что я сочту возможным хотя бы на время вернуть вам пиджак? Напрасно надеетесь! Я... гм... ошибался, правда... Но верно говорят — ошибок не следует бояться, их следует исправлять! Что же, я готов ответить! За себя! Но расхлебывать ваши художества —слуга покорный! Тем более не могу допустить, чтобы такой, как вы, творил бесчинства и впредь!
Барский саркастически хохотнул, взглянул на Олега Петровича с большим интересом и, вынудив из пачки последнюю мятую сигарету, с воодушевлением закурил.
— Вот это речь! — воскликнул он, окончательно развеселившись. — В вас сразу чувствуется наставник. Но чем же я вам так особенно не угодил, почтенный вы мой?.. Хотя... стойте! Попробую сам угадать — плохой артист, плохой муж, плохой гражданин... Так, что ли?
—Так! Так! —завопил Стеблицкий, которому уже стало невыносимо чувствовать на себе этот насмешливый взгляд. —Прибавьте еще —фашист, уголовник, и не ошибетесь! Бездарность! Именно! Бездарность ищет прибежище в разврате и грязи! Растлитель вы, гомик!
—Вот здрасьте! —удивился Барский. —Я —гомик?! Да я за свою жизнь перетрахал баб больше, чем вы мух на кухне!
Но Олег Петрович уже не мог остановиться. Вся боль последних страшных дней, а , может быть, заодно и всей жизни выплескивалась сейчас из него жарким, сумбурным потоком слов, похожих, то ли на горький плач, то ли на камланее шамана. Он кричал на Барского, он жег его цитатами, он упоминал что-то о “своей стезе”, “...если доверить таким, как вы...” —негодовал он и опять хлестал цитатой, а под конец обозвал Барского сатанистом и экзорцистом сразу. (“Эка! —сказал бы сторонний наблюдатель. —Слышал звон!” Но был бы не прав, потому что издавна уже “экзорцист” в культурно-массовом секторе определенно числится словом даже более ругательным, чем “сатана”, так что Олег Петрович употребил его не совсем уж неправильно).
На все это бурное, долгое и горячее Барский неожиданно сказал одну лишь презрительную фразу:
— Хм, а вы — еврей!
Стеблицкий опешил и умолк, не найдя, что ответить. Более того, он, просвещенный и тонко чувствующий, был, похоже, сражен. Тут какая-то загадка. Будь ты “хоть негром преклонных годов”, как сказал поэт. Гомиком! Совсем недавно не было ничего страшнее, чем обозваться гомиком, но, поди ж ты, сейчас и эти меньшинства гордо поднимают парчовый флаг и затягивают свои меньшевистские гимны. Все цветет, наполняется соками и властно вторгается в жизнь.
Но это слово, “еврей”, по-прежнему —угрюмый утес в гармонической лазури мироздания, о которой по-прежнему разбиваются корабли интеллекта, это —твердыня, чьи грани лишь острее от ветра перемен, а подножье извека усыпано истлевшими обломками общественных мнений.
Вот и Стеблицкий, наскочив с разгону на коварное слово, получил словно бы сильный удар и почувствовал, как затряслось и накренилось родовое шляхетское дерево и даже стало похоже на ветку Палестины, которая еще неизвестно, где росла. И, задрожав губами от обиды, единственное пролепетал в свое оправдание, намекая на сомнительную же частицу в имени обидчика:
— В таком случае, сами вы — еврей!
—Та не! —с ерническим акцентом ответил Барский, легко признавая за собой ту самую частицу. — То ж — псевдоним! Я ж у паспарту — Сидоров!
Олег Петрович ощутил страшную усталость. Что-то закружилось и тоненько засвистело в голове. Непроизвольно шагнул он к стене дома и привалился к ней плечом. “Все-таки у меня сотрясение мозга! — вспомнил он. — А я совсем о себе не думаю”.
—Эка вы побледнели, батенька! —будто витая мысли, весело заметил Барский. —Совсем, совсем себя запустили! Так нельзя! Вам непременно нужно отдохнуть, и непременно —на Капри! Ни-ни-ни! И не спорьте! Немедленно — на Капри!
Стеблицкий уставился на него загнанными собачьими глазами. Барский стер с лица ухмылку и прикусил язык. С минуту они стояли молча и наблюдали, как сыплется снег.
— Ну, ладно, — сказал наконец Барский потухшим скучным голосом. — Вы кругом правы, а я —дерьмо. Актеришка из категории “этот, как его там...”, алкаш, распутник, нужное вписать... Но главный мой грех знаете какой? Гордыня. все мне кажется, что могу такое... чего никто не может! Я и на вас-то смотрю, признаться, свысока —учителишка, понимаешь, тля! Но вы не принимайте близко к сердцу. Это просто охранительный механизм. Чтобы уж слишком низко не пасть. На самом деле я давным-давно никуда не годен. Эта страна высосала из меня все. Молодость, кровь, веру. И ничего взамен. Я не знаю, может так надо, может она питается нашей кровью. Но надо же предупреждать! Мол, наслаждайтесь минутой и не барахтайтесь. А то по молодости я, например, барахтался и раскрывался, как дилетант на ринге. Все мне казалось —кто-то протягивает руку, кто-то зовет меня... Нет! Не зовет и не протягивает.
