Выходя из парламента, мы вспоминали дома из бидонов, виденные нами вчера на Серре, и сравнивали их с этим 14-миллионным зданием, предназначенным для заседаний «вождей народа».
Невольно вспоминалась Россия, вспоминались субсидии, отпускаемые правительством на строительство домов для рабочих, и вспоминалось, что Съезд Советов уже 8 лет собирается в чужих зданиях, и не строит себе особого помещения.
Русских в Уругвае очень много — я говорю не о тех русских, которые сражались в белых армиях, пороли и вешали крестьян, а потом сочли себя слишком хорошими для новой России, я говорю о сотнях крестьян, которые теперь, п р и С о в е т с к о й в л а с т и, услышав от агентов пароходных компаний о том, что земли в Уругвае сколько угодно дадут даром, дадут и ссуду на покупку сельскохозяйственных орудий, продавали скарб, почти все отдавали за проездной билет (шифс-карту) и ехали искать счастья в Америку. Сюда они приезжали почти без денег, не владея языком. Конечно, земли им или совсем не давали или предлагали такую, что на ней ничего бы не выросло — песок, а не земля. Денег на обратный путь у них нет, и, не имея возможности выехать, они месяцами живут, буквально голодая, в эмигрантском доме.
Эмигрантский дом — это ад. Большие комнаты, вдоль комнат — нары. Нары расположены очень близко друг от друга в несколько рядов. Тут и мужчины, и женщины — и с семьями, и холостые. В воздухе вонь, запах табаку, мокрых пеленок, дыханье множества людей, все это создает такую атмосферу, что свежий человек с трудом переносит ее.
Эти крестьяне — советские граждане, они уехали с разрешения советской власти. Толпами приходили они на пароход, умоляя взять их с собою в Россию. Мы не могли этого сделать. Но вопрос этот стоит чрезвычайно остро. Люди погибнут, если не будут приняты энергичные меры к возвращению их в Россию, куда они стремятся, но куда не могут попасть из-за отсутствия у них денег на проезд.
Есть тут русские и другого сорта. Это белые офицеры, буржуа, бежавшие от советской власти. Они разорились и принуждены работать. Небольшая группа их осталась верна своим заветам, выписывает коллективно «Новое Время» (ах, как «Новое Время» отстало от «Правды», которая при коллективной подписке стоит дешевле, чем при индивидуальной) и коллективно же вслух читает его. В общем получается что-то вроде избы-читальни. Но даже несмотря на такие завоевания культуры, как изба-читальня, их все же тянет в Россию. Иные из них приходили на судно и расспрашивали, нельзя ли им вернуться в Россию.
Вероятно, делом их рук была приклеенная на стенке одного из палубных строений прокламация Кирилла от августа 1924 г., в которой тот, «осенив себя крестным знамением», сообщает о том, что он «по законам Российской Империи» становится царем.
Глупые люди! Неужели они думали соблазнить кого-нибудь из нас этим императорским манифестом, написанным во Франции?! (Впрочем, чтобы не портить впечатления, на «манифесте» не написаны ни место его подписания, ни место его издания.)
Женщины в Уругвае находятся до замужества в строжайшем подчинении у родителей, а из дому попадают сразу же в подчинение мужу.
Когда идешь вечером, между 8 и 10 часами по улице, сразу обращает на себя внимание обилие парочек. Обычно «он» стоит у окна, из которого выглядывает «она». Иногда «он» и «она» стоят у дверей, но это довольно редкое явление.
— Раньше, чем получить согласие от родителей невесты, жениху приходится стоять у окна два-три года, — рассказывают нам уругвайские товарищи.
— Но почему же у окна? — изумляюсь я.
— В дом невесты не пускают жениха ее родители. Считается позорящим и их и ее, если жених приходит к ним в гости.
Я сам знаю человека, который уже полтора года считался женихом и до сих пор не видел ни одной комнаты в квартире своей невесты. Но зато он стоял каждый вечер от восьми до десяти на улице и беседовал с ней через решотку окна.
Один русский, уже 15 лет живущий в Уругвае, жаловался на свою дочь. У нее есть жених. Отец хочет позвать его к себе в дом, познакомиться с ним, побеседовать с ним, посмотреть, что это за человек, а дочь категорически отказывается, говорит, что после этого никто из знакомых не будет разговаривать с ней, все будут глядеть на нее как на «падшую». В кинематограф или в театр невесту ни за что не отпустят с женихом одних: пошлют брата или сестру, или тетку какую-нибудь, чтобы там чего-нибудь не вышло.
— И что же, достигает это цели? — спрашиваю я у русского, рассказавшего мне все это.
— Какое там, только хуже делается. У нас в России девушки не развратничали, потому что не хотели, а здесь барышня, если на один день вырвется из-под надзора, таких делов наделает, каких бы наша и в течение года не сделала.
Примеры такого рода я видел и сам. И юноши и девушки торопятся использовать каждый час свободы, для сомнений или обсуждений нет времени, так как удобный случай представляется не часто.
А потом… потом всяческие несчастья, трагедии, искалеченные жизни, болезни, а иногда и смерть. Вот к чему приводит охрана девушек в Уругвае.
Благодаря любезности двух учителей-коммунистов, братьев Марци, мне удалось осмотреть несколько школ. Редко приходилось мне видеть такие удручающие картины, как здесь. Большие темные комнаты. Свет падает не прямо в окно, а через коридор. Очень пыльно. В классе учится по 80—100 человек. На двухместной парте, как правило, сидят трое. Урок, т.-е. расстояние между переменами, продолжается полтора часа, но каждый предмет преподается 25 минут, а потом переходят к следующему предмету. До четвертого класса включительно один учитель преподает все предметы. Перемены продолжаются по 10—15 минут. Так как дворики, где ученики проводят перемену, маленькие, то один класс имеет перемену, пока другие занимаются.
При открытых окнах (а закрывать их из-за жары нельзя) получается ужасающий шум, при котором и взрослому человеку было бы трудно работать, а ребенку, у которого внимание легко рассеивается, и подавно. Никаких картин в классах не имеется, один только портрет Хозе Педро Вареля висит всюду и везде. Этот деятель реорганизовал постановку преподавания в Уругвае.
Учителя очень резки и грубы с учениками. Наказания — оставление после уроков, лишение завтрака и т. д. — практикуются очень часто. Оклады учительские — нищенские. Вследствие этого профессиональный уровень учительства, в среднем, очень низок.
Наступил, наконец, долгожданный день 14 июня. В этот день должна была происходить игра в футбол между командой «Воровского» и одной из команд Красной федерации спорта. Конечно, это не было равное состязание В то время как на «Воровском», исключая 3-х — 4-х человек, никто до рейса и не умел играть, а во время рейса не было места для тренировки; в то время как наша команда имела ярко выраженный любительский характер, наш противник был весьма опасным противником. Уругвай — страна, где футбол необычайно развит. Почти нельзя найти юноши, который не играл бы в футбол. Недаром сборная команда Уругвая взяла первенство на парижской олимпиаде 1923 года. Итак, противник, с которым мы сражались, был противником опасным, но у нас было сильное желание сыграть и вера в свое счастье.
Игра была назначена на воскресенье, 14 июня. В этот день с утра на судне царило большое волнение. Почти не было на пароходе человека, который бы не волновался в это утро. Все, свободные от вахты, решили ехать на поле, присутствовать при игре. Поле было где-то далеко от города. Наконец, мы приехали туда. Уже прошли отвратительную дорогу, ведшую от остановки трамвая до поля. Пролезли под проволочной изгородью, окружавшей поле (калитки там не полагалось), и были на месте состязания. Приблизительно около часу проходит, пока приносят костюмы и надевают их. Мы, не играющие, тем временем рассматриваем публику. Утешительно то, что публика явно нам симпатизирует. Почти всех присутствующих мы уже видели на разных вечерах и балах, устраивавшихся для нас. «По крайней мере издеваться не будут», — думается невольно.
