— Надо было стянуть из грузовика хоть одеяло, — сказал Голый. — Прозевали удобный случай.

— Легче бы ночь прошла. По правде говоря, не очень-то она теплая.

— Да, жаль, — сказал Голый.

— Прижмись ко мне, — сказал мальчик. — Я, по-моему, сегодня гораздо здоровей; тепло вернулось ко мне.

— Встреться нам медведь или волк, я бы обязательно попросил их уступить квартиру на одну ночь. Только на одну…

— А может, лучше было бы прихватить штаны, — сказал мальчик. — Как мы могли забыть?!

— Боюсь, что не нашли бы чистых.

Мальчик засмеялся тихо, но весело.

— Ну, раз мы начали смеяться, все будет хорошо. Где-то здесь, в этих горах, должно быть село. Непременно.

— Село?

— Может, мы завтра набредем на село, которое нам нужно, там весело горит очаг, греется молоко и пыхтит кукурузная каша. Как ты думаешь?

— Село, — неопределенно протянул мальчик.

— Село, — подтвердил Голый. — Настоящее, земное село.

— И, прижавшись друг к другу, они начали дружно стучать зубами.

— Спать, спать, — произнес Голый, старательно обходя мысль об ужине.

И на этот раз птицы огласили рассвет. А бойцы просыпались медленно, надеясь, что солнце даст им тепло, которым их обделила ночь.

— В дорогу, — сказал Голый, как только занялась заря. Он приподнялся на локте и стал оглядывать незнакомый край. Ночью все представлялось иным. Тогда ему мерещились горные массивы, высокие стены домов, скалы — теперь все выглядело гораздо мельче. Лишь там и сям высились ели или купы буков. Гора поднималась вверх, незаметно разветвляясь и опускаясь в ущелья, но дорога была сносная — не слишком крутая, не слишком каменистая, не слишком открытая, словом — ничего.

Селением даже не пахло. А за этой горой, как венец всех желаний, выглядывала другая вершина. Между ними могло лежать целое царство.

— Рано встанешь, больше наработаешь, — сказал Голый. — Берем быка за рога!

Мальчик сел, бессмысленно глядя в землю. Никакого интереса к предстоящему дню он не испытывал, привязанности к горам и дорогам тоже не выказывал.

Голый сидел, обняв колени. Ночь была не слишком теплая! У него еще и сейчас зуб на зуб не попадал.

— Кто рано встает, — заметил он, — рано и ложится.

Мальчик вскочил на ноги, перекинул винтовку через плечо.

— Пошли, — сказал он.

Голый немедленно последовал его примеру.

— Как интендант, объявляю завтрак оконченным, — сказал он, повесил на себя пулемет и двинулся за мальчиком.

Шли медленно. Осваивали новую дорогу. Справа в ущелье спускался лес, слева полого поднималась терраса; заросли кустов заслоняли горизонт.

Мальчик шел впереди. Его развалившиеся башмаки тупо и безжизненно стучали по камням, ступая по земле с какой-то болезненной неуверенностью. Голому хотелось придать шагам мальчика твердость, а ногам в башмаках — силу. Его даже немного раздражали эти итальянские ботиночки.

— Ведь совсем недавно вышли в дорогу…

— Какую дорогу?

— Да нашу!

— Какую нашу?

— Да эту, которой идем.

— Мы идем по камням да лесам, а не по дороге.

— Разве это не дорога? Такой дороги еще свет не видывал. И я почитаю ее, как никакую другую на земле. Поверь, это чудесная дорога. Подожди, пусти меня вперед, я утопчу ее своими ногами — они малость здоровее твоих.

Сапоги Голого затянули свою уже знакомую мальчику песню. Она тоже раздражала мальчика. Наводила на него тоску. Всегда одна и та же — голодная, усталая, глухая, бездушная. Мальчику казалось, что эта песня мешает ему, что это голос судьбы — глупой, никчемной судьбы. И он все сильнее ненавидел ее.

— Можно подумать, что ты знаешь, куда мы идем, — сказал мальчик.

— Знаю.

— Хорошо, скажи тогда, куда мы придем сегодня?

— В село и будем там обедать.

— Это шепнул тебе ночью святой Яков, спустившись по лестнице?

— Нет, другой, получше.

— Кто же это?

— Село всегда впереди, оно всегда нас ждет. Ждет дивное село, а может, и город ждет. И это правда, этого у меня никто из головы не вышибет. Имей это в виду.

Мальчик дал волю своему раздражению.

— Ха-ха-ха… Это мне известно.

— Ну вот!

— Только этим не проживешь. Ты мне кусок хлеба дай.

— Ладно, дам.

Дремлет земля, судьбе покорная, дремлет на праздниках и на пирах, и ищет разума, в глубь глядя черную, а там — лишь сердца истлевшего прах, — закончил Голый.

Мальчик заморгал, успокоился и снова устремил неподвижный взгляд прямо перед собой. На лице его опять появились морщины. Подавшись всем телом вперед, он почти автоматически выбрасывал ноги. Голый теперь вышагивал в своих огромных сапожищах рядом, каждую минуту поправляя пулемет и перекидывая его с плеча на плечо.

Мальчику не хватало воздуху. Голому тоже. То и дело они распрямляли плечи и дышали, как рыбы, выкинутые из воды. Желудок сжался. В нем была такая пустота, что она заглатывала не только весь воздух, но, казалось, и грудную клетку, и плечи. Они отчаянно напрягали мышцы спины, стараясь держаться прямо. Их одолевал сон, хотя они только что встали. Земля немилосердно тянула к себе, в глазах мельтешило, и время от времени то одного, то другого вдруг заносило в сторону.

Наконец они зашагали совсем автоматически, и им стало легче. Так, почти засыпая на ходу, они шли довольно долго. Солнце поднималось и грело все сильнее. Ласково веял теплый ветер. Зеленели деревья, щебетали птицы, синело небо, над вершиной белело облачко, в буйной радости поднималась трава. От всей этой яркой пестроты кружилась голова, и вот они уже не шагали, а плыли по безбрежной пучине жизни.

Лесистый склон привел их к глубокому и холодному ущелью. Они оказались на самом его краю. И, лишь усилием воли преодолев искушение воспользоваться удобным спуском, все шли на той же высоте и даже понемногу забирали выше, стремясь добраться до вершины и оттуда взглянуть на долину надежды.

Солнце быстро поднималось и припекало все жарче. Скоро они уже насытились солнечным теплом; их мучили жара и жажда.

— Фляжка пустая, — пресек Голый возможные надежды.

— К северу идем. Теперь вода будет чаще попадаться, — произнес мальчик спокойным, будничным тоном.

— Конечно, — обрадованно подхватил Голый. Наперекор голоду мальчик поправлялся. Преодолена была та граница, когда желудок, сделав свое дело, требует новой пищи; телом овладевала дремота, и им больше хотелось спать, чем есть. Спали на ходу.

Однако это не мешало им быть начеку и сохранять известную осторожность.

У подножия склона партизаны увидели тропу и спустились на нее. И тут же, чуть выше над тропой, обнаружили человека, лежащего на боку. Они сразу поняли, как он сюда попал. Застывшая поза, худоба — все это они видели и раньше на дорогах, по которым шли больные тифом партизаны. Жужжали мухи. Они почувствовали тяжелый запах тления и прошли мимо, не глядя на мертвеца. Но через несколько минут натолкнулись на второго. Человек сидел за буком, с бесконечной усталостью склонив голову на колени. Немного поодаль навзничь лежал третий, закинув голову, словно отдавал себя солнцу.

Голый свернул с тропы вверх. Скоро они вышли к перевалу, взобрались на него и увидели долину. Стали спускаться, не тратя времени на поиски более удобной дороги.

На склоне рос густой кустарник, перевитый терновником. Партизаны насилу продирались сквозь него. Немного ниже началось болото. По противоположному склону поднимался лес, и сквозь деревья виднелась лента шоссе. Там стоял солдат. Спустя немного времени по шоссе прошли грузовики и танки.

Партизаны видели все, что происходит на дороге, в каких-нибудь двухстах — трехстах метрах выше них, но оба хранили молчание. По чаще они шли спокойно, словно их никто не мог заметить. Путь преградил поток.

— Вода, — сказал Голый и взялся за фляжку.

Поток бежал среди зарослей, высоко над ним было шоссе. В воду смотрелись гибкие вербы, над водой кружила птичья стая, кажется — синицы.