— Давно вы здесь?

— Дней десять.

— Кто вас кормит?

— Никто. Раз в три-четыре дня принесет какая-нибудь хозяйка, что от домашних останется. У них самих есть нечего. А что ни день через село идут больные да голодные.

— Вижу, вы выздоравливаете?

— Да.

Тот, что сидел, закрыл глаза.

Первый тифозный вошел в сарай и, опершись дрожащей рукой о ясли, тихо сказал:

— В селе четники. Они хотели нас поубивать, да народ не допустил. Люди и глядеть-то на нас боятся, а харчей на всех, кто просит, не напасешься.

Трое ребятишек, игравших перед домом, шмыгнули в сарай и впились глазами в голоногого пришельца.

— Чего же это вы больных не кормите? — спросил он их.

— Нечем, — ответили ребята, потупившись.

— Идти дальше не можем, ослабели от болезни и от голода, — сказал первый тифозный. — Нам бы хоть на ноги встать.

— Надо бы в селе собрать для них еды, — обратился Голый к детям.

Ребята юркнули из сарая и по стеночке, по стеночке скрылись из виду. Подошел мальчик.

— Нужно накормить товарищей, — сказал Голый.

— Нужно, — сказал мальчик.

— Нужно, значит, нужно, — сказал Голый. — Заколем телку.

— Не надо, — сказал первый тифозный.

Но Голый достал нож, собираясь немедля приняться за дело.

— Не надо, — повторил больной. Он опустился на солому и закрыл глаза.

Тифозный, что сидел опершись о стенку, по-прежнему глядел прямо перед собой.

— Люди умирают от голода, — сказал Голый и не спеша направился к телке.

— Не надо, — слабо запротестовал еще один тифозный.

Голый посмотрел на мальчика. Но и мальчик был словно в тумане, скорее грезил, чем думал.

Голый погладил теленка по голове. Гладкий, упитанный, он не выказывал никаких признаков беспокойства.

Партизан вытащил нож, пощупал острие, еще раз оглянулся и резким движением всадил нож в шею теленка. Теленок повалился на передние ноги, потом на бок, захрипел.

Мальчик схватил алюминиевый таз, стоявший около больных, и поставил его под струю крови.

Некоторое время оба партизана были поглощены делом. Сдирали кожу, вытаскивали потроха, резали тушу на куски. Затем все прикрыли соломой.

Голый работал ловко и быстро. Только пряча нож в карман, он заметил, что в оконце сарая торчит встрепанная мальчишеская голова.

— Малый! Иди-ка сюда, — позвал Голый.

Голова исчезла, но обладатель ее в сарае не появился. Голый немедленно взялся разводить в углу огонь. Солома и хворост были под рукой, здесь же в сарае.

— Сейчас сварим кровь, а мясо изжарим.

Теперь тифозные обратили внимание на его работу.

В глазах сидевшего у стены зажегся голодный огонек; в нем пробудилась воля к жизни. И еще двое приподнялись на локтях. Остальные вытянули шеи, чтобы лучше видеть волнующую операцию. Они уже давно отвыкли от предобеденных ощущений. А сейчас полуденная летняя тишь таила в себе нечто определенное, благоухающее и осязаемое.

Семь пар глаз, как четырнадцать пылающих свечей, уставились на Голого.

А он, ни на миг не расставаясь со своим пулеметом и лентами, действовал быстро и умело. Скоро вкусно запахло съестным. Густой аромат поднимался от вареной крови, и вот уже зашкварчали на углях кусочки мяса.

Глаза разгорались все ярче, люди стали ползком придвигаться к огню. Глаза горели безумием, челюсти пришли в движение. Порой тифозные вдруг начинали понимать, что теряют рассудок, и брали себя в руки, но ненадолго.

— Мы не ели мяса уже… — проговорил первый тифозный, пытаясь оправдать себя и товарищей.

— Сейчас будете есть, — сказал Голый.

— Есть, ха-ха-ха, — обрадовался один из больных, но тут же нахмурился.

— А где моя бригада, не знаешь, товарищ?

— Какая?

— Какая? Ну эта, как ее, моя…

— Четвертая, — подсказал ему товарищ.

— Не тревожься, — сказал Голый. — Она пробилась и громит супостатов. Ведь не все бригады постигла участь нашей, седьмой дивизии. Мы прикрывали отход раненых. Дела обстоят хорошо. Освобождаем страну.

— Видишь! Я же говорил, — заметил первый.

— А какой сейчас месяц? — спросил другой.

— Думаю, июнь.

— Да ну! Июнь? А мне все казалось, что еще зима. Ну конечно, ведь совсем тепло. Конечно, ха-ха-ха…

— Мы не можем погибнуть, — сказал Голый. — И вы не погибнете. Никто вас не тронет.

— Да-а-ай, — не выдержал один из тифозных и протянул руку к очагу.

Мальчик снял таз с огня, вывалил содержимое на дощечку, разделил на семь частей и раздал тифозным.

— Жуйте медленно, не спешите, глотать нельзя, жуйте, жуйте! Дисциплина, товарищи! Дисциплина или смерть! Понятно?

Больные подчинились; они ели медленно, подбирая пальцами комочки вареной крови. Но вслед за этим в них пробудился заглохший аппетит, а есть пока было нечего. Один за другим они встали на четвереньки и поползли к огню: запах жареного мяса был невыносим.

— Отойдите от огня! — крикнул Голый.

— Товарищ, дай, пожалуйста, чуточку. Дай…

— Ждите там, ждите там! — строго прикрикнул на них Голый. — Мы партизаны или кто…

— Да, да… — соглашались они, а глаза алчно сверкали, и истощенные, желтые лица выражали одну голодную тоску.

Мальчик, стиснув руки, ломал пальцы. Несколько раз он порывался что-то сказать. Но и у него отчаянно колотилось сердце, а во рту и желудке он ощущал ужасающую пустоту. Все его существо жаждало мягкого, теплого мяса.

— Обождите! — вдруг крикнул он не своим голосом, но это был приказ скорее себе, чем тифозным.

А Голый, продолжая жарить мясо, обернулся к мальчику и плачущим голосом сказал:

— Ни одной сливы с дерева, ни одной картофелины с поля мы не тронули. Знайте это! Куска хлеба ни разу не попросили, даже воды лишний раз стеснялись выпить. Так ведь? А сейчас вот что…

— Так, — равнодушно подтвердил мальчик.

— Но ведь так, так? — продолжал допрашивать Голый со злобой. — Может, ты меня хочешь расстрелять? А? Расстрелять?

— Зачем мне тебя расстреливать?

В дверях у самой притолоки показалась темная голова крестьянина. Глаза под густыми бровями тревожно бегали. Под носом упрямо топорщились усы. Туловище оставалось снаружи, а голова проникла в сарай, чтоб все вынюхать, выслушать, высмотреть.

Когда желудок требовал пищи, никакие мысли в голову не лезли. Партизаны ничего не видели, забыли о всякой осторожности.

Голый торопливо положил на дощечку семь кусков мяса и отнес больным.

— Берите по куску. Быстро, быстро! Ешьте, не торопитесь. Соли нет. Не так вкусно, но все же мясо. Ну, будьте здоровы, товарищи! И ничего не бойтесь. На днях сюда придет наша армия. Она уже близко. Скоро здесь будет. Не бойтесь! Вас никто не тронет! Пошли! — крикнул он мальчику и выскочил из сарая. Надо было немедленно спасаться от неодолимого запаха жареной телятины.

Партизаны благополучно миновали крестьянина, наблюдавшего из-за двери за этой странной сценой.

— Смотрите за больными. Вы за них ответите! — сказал ему Голый на ходу.

— Мое дело сторона, — отозвался крестьянин.

— Все вы в селе будете отвечать за этих людей. Скоро здесь будет наша армия.

Солнце сдвинулось с середины неба. Было тепло и тихо. Трава буйно поднималась в тепле и неге. Деревья пышно зеленели, как в мирное время. Тянула к себе сочная, ласковая трава. Расстроенные, они спешили покинуть село.

А человек у дверей вытащил из кармана трубку, намереваясь отгородиться ею от назревающих событий. Во двор стремительно ворвалась толпа. Предводительствовала женщина средних лет, с непокрытой головой, платок она держала в руках, что означало крайнюю степень возбуждения. Она подвела свое войско к Голому, остановилась перед ним, собираясь начать речь, но внезапно передумала, побежала к сараю, заглянула туда и сейчас же вернулась.

— А где моя телка?

— Зарезал я телку, — сказал Голый. — Не мог я допустить, чтоб люди умерли с голоду.

— Эй, люди, телку мою зарезали! — закричала она дурным голосом, подскочила вплотную к партизану и обрушила на него град слов. Ее поддержали другие бабы. Подошло несколько мужиков. Народ прибывал с каждой минутой.