Знает ли громоотвод, что сбрасывает опасный электрический заряд? Может ли чувствовать лейденская банка? Засыпает ли вольтов столб, когда выработает весь ток? Ведомо ли точке, что через нее разрядились гнев и злость четырех миллиардов?

Фред Толливер сидел, забыв про виолончель, охваченный отчаянием, обидой обманутого, мукой бессилия перед несправедливостью, болью, пожиравшей его желудок. Молчание вопило, оно было самой сильной эмоцией во всей Вселенной. Случайность. Это могло произойти с кем угодно. Или, как сказал Честертон: «Совпадения – каламбуры Провидения».

Зазвонил телефон. Толливер не пошевелился. Телефон прозвонил снова. Толливер не двигался. В животе горела и клубилась боль. Отчаяние выжженной земли. Девять тысяч долларов дополнительной платы. Три тысячи семьсот по исходному контракту. Придется взять вторую закладную под дом. Пять месяцев работы сверх тех двух, в которые Шлейхман обещал уложиться. Семь месяцев грязи, цементной пыли и перемазанные рабочие, топающие через весь дом туда и обратно, оставляя где попало сигаретные окурки.

«Мне шестьдесят два. Господи, я ведь уже старик. Еще минуту назад я был просто человек в возрасте, и вот – я развалина. Никогда я еще не чувствовал себя таким немощным. Хорошо, что Бетси не дожила, она бы плакала. Но так нельзя, это ужасно, что он со мной сделал. Я теперь старик, бедный старик, просто без денег, и не знаю, что мне делать. Он жизнь мою разрушил, просто убил меня. Мне никогда с ним не расквитаться. И с коленями все хуже, пойдут счета от врачей, может, придется обращаться к специалистам... Страховка такого не выдержит... Господи, что же мне делать?»

Он был старым человеком, усталым пенсионером, который почему-то возомнил, что сможет устроить остаток своей жизни. Он рассчитал, что его средств как раз хватит. Но три года назад у него начались эти боли в коленях, и хотя они последние полтора года не усиливались, ему приходилось иногда просто падать, внезапно и нелепо падать: ноги вдруг начинало колоть так, будто он их обе отсидел. Он даже боялся думать об этих болях, чтобы они, не дай Бог, вернулись.

Хотя на самом деле он не верил, что если о чем-то думать, то оно тут же и произойдет. В реальном мире так не бывает. Фред Толливер не знал о танце эмоций и о резонансе электронов. Он не догадывался о шестидесятидвухлетнем громоотводе, через который разрядились ужас и боль четырех миллиардов человек, беззвучно плакавших слезами Фреда Толливера, взывая о помощи, которая не приходит никогда.

Телефон продолжал звонить.

Толливер не думал о болях в коленях, последний раз посетивших его полтора года назад. Не думал, потому что не хотел, чтобы они вернулись. Сейчас они лишь чуть слышно пульсировали, и Толливер молил, чтобы не стало хуже. Он не хотел чувствовать иголки и булавки в мышцах. Он хотел вернуть свои деньги. Он хотел, чтобы прекратилось это чавканье под полом в ванной для гостей. Он хотел, чтобы Уильям Шлейхман все исправил.

А трубку он все же снял.

– Алло?

– Это вы, мистер Толливер?

– Да, я Фред Толливер. Кто говорит?

– Ивлин Хенд. Вы так и не позвонили по поводу моей скрипки, а мне она понадобится в конце следующей недели.

Он совсем забыл. Так злился на Шлейхмана, что из головы вылетела. Ивлин Хенд и ее сломанная скрипка. А ведь она ему заплатила вперед.

– Ох, простите, ради Бога, мисс Хенд! У меня тут такой ужас случился, мне построили ванную для гостей и взяли лишних девять тысяч, а она никуда не годится...

Он оборвал себя. Это все не относилось к делу. Смущенно закашлявшись, Фред Толливер продолжил:

– Мисс Хенд, я перед вами виноват, мне очень стыдно. Я пока не брался за вашу скрипку. Но я помню, что она вам нужна через неделю...

– Если считать со вчерашнего дня, мистер Толливер. Не в пятницу, а в четверг.

– Да, конечно. Четверг.

Приятная женщина эта мисс Хенд. Изящная, с тонкими пальцами и таким мягким, теплым голосом. Он даже подумал, не позвать ли ее пообедать: они могли бы ближе познакомиться. Ему нужно чье-то общество, особенно сейчас. Но, как и всегда, тихой мелодией прозвучала память о Бетси, и он ничего не сказал Ивлин Хенд.

– Вы слушаете, мистер Толливер?

– Да-да, конечно. Простите меня, я в последние дни очень замотался. Прямо сейчас займусь, вы, пожалуйста, не волнуйтесь.

– Да, я несколько волнуюсь. – Она запнулась, как будто не решаясь продолжать, но потом сделала глубокий вдох и сказала: – Я вам заплатила вперед, так как вы говорили, что вам нужны деньги на материалы...

Он не обиделся, а наоборот, очень хорошо ее понял. Ивлин Хенд сказала такое, что в других обстоятельствах было бы неуместно, но она очень переживала из-за своей скрипки и хотела, чтобы ее слова звучали твердо, но не резко.

– Сегодня же ею займусь, обещаю вам, мисс Хенд. Инструмент был хороший. Если приступить к работе сегодня, то к сроку сделать можно, главное – не отвлекаться.

– Спасибо, мистер Толливер. – Ее голос смягчился. – Простите, что я так настойчива. Сами понимаете...

– Разумеется. Не волнуйтесь. Как только она будет готова, я вам позвоню. Я займусь ею особо, обещаю вам.

– Вы очень любезны, мистер Толливер.

Они попрощались, и он не позволил себе пригласить ее пообедать, когда скрипка будет готова. Это можно сделать позже, в свое время. Когда утрясется дело с ванной.

Эта мысль повлекла за собой беспомощную ярость и боль. Ужасный Шлейхман!..

Фред Толливер, не осознавая проходящих через него четырех миллиардов эмоций, уронил голову на руки, а электроны продолжали свой танец.

Через восемь дней Уильям Шлейхман сидел прямо на земле в грязном переулке на задворках супермаркета, построенного почти сто лет назад как роскошный кинотеатр для показа фильмов из светской жизни, и пытался отгрызть кусочек черной горбушки, добытой в мусорном баке. Он похудел до сорока килограммов, не брился неделю, одежда превратилась в лохмотья, ботинки пропали четыре дня назад возле ночлежки, глаза загноились, его донимал мучительный кашель.

Красный рубец на левой руке, где его зацепило болтом, загноился и распух.

Шлейхман был не в состоянии плакать. Слезы он уже выплакал. И знал, что спастись ему не удастся. На третий день он попытался добраться до Толливера и упросить его остановиться. Он готов был обещать ему ремонт ванной, постройку нового дома, замка, дворца, в конце концов! Только бы это прекратилось! Ради Бога!

Но добраться до Толливера не удавалось. Когда Шлейхман первый раз решил связаться со стариком, его арестовала калифорнийская дорожная полиция, где он числился в списках разыскиваемых, так как оставил машину посреди бульвара Вентура. Каким-то чудом Шлейхману удалось сбежать.

Во второй раз, когда он пробирался задворками, невесть откуда налетел питбуль и оставил его без левой штанины.

В третий раз ему даже удалось добраться до улицы, где жил Толливер, но тут его чуть не переехала тяжелая машина для перевозки легковых автомобилей. Он сбежал, опасаясь, чтобы на него с неба не упал самолет.

Тогда он понял, что исправить ничего нельзя, против него ополчились силы с колоссальной инерцией, и он обречен.

Шлейхман лег на спину, ожидая конца, но не так все было просто. Пение четырех миллиардов – симфония невообразимой сложности. Пока он лежал, в переулок забрел маньяк. Увидев Шлейхмана, маньяк вытащил из кармана опасную бритву и уже склонился над ним. Шлейхман открыл глаза, когда ржавое лезвие уже было занесено над его горлом. Охваченный спазмом ужаса, бедняга не мог шевельнуться и не слышал звука выстрела. Пуля полицейского разнесла пополам череп маньяка, на счету которого уже был десяток бродяг вроде Шлейхмана.

Он очнулся в камере полицейского участка, огляделся, увидел компанию, в которой ему отныне придется коротать время, понял, что сколько бы лет ему ни удалось прожить, они будут наполнены таким же ужасом, и начал раздирать свои лохмотья на полосы.

Когда за бродягами пришел полицейский, чтобы вести их на суд, он увидел висящего на дверной решетке Уильяма Шлейхмана с выпученными глазами и высунутым языком, похожим на почерневший лист. Не понятно только, как вышло, что никто не попытался помешать Шлейхману. На лице несчастного застыло выражение, будто в минуту смерти перед ним мелькнула вечность, полная безмерной муки.