37. Мы слышали, что всякую природу, к сей жизни причастную, сон укрощает, но душа этого человека, чуждая телесных нужд, не желала сна и не дозволяла ни телу клониться, ни усталость чувствовать при всенощном бдении или стоянии, ни уступать и поддаваться нуждам голода и жажды. Как те, кто в благополучии ведет жизнь изнеженную и выглядит цветущим и румяным, так Симеон при всяком злострадании выглядел сияющим и ангелоподобным. Но будучи так усовершенствован благодатью свыше и удостоенный апостольского дара, то есть слова учительного, он сделался и видим был, повторяю, органом Духа, таинственно звучавшим свыше: то он слагал свободным размером “Гимны божественной любви”, то от обилия мыслей писал толкования Священного Писания, иногда же составлял огласительные слова, а временами, обращаясь с посланиями к немногим, бывал всеми услышан.
38. Но что же дальше? Орошал он, как я сказал, непрерывно паству словами, и она ежедневно возрастала, но не безболезненно, не без различных препятствий, а с великими трудностями и вражескими искушениями. И чтобы через одно искушение показать и прочие, с ним случившиеся, я расскажу о том, что причинили ему монахи этого монастыря во время богослужения. Однажды утром, когда кончилось утреннее славословие и блаженный муж, как было у него в обычае, начал поучать учеников, то обличая, то запрещая, то увещевая (2 Тим. 4:2), согласно совету апостольскому — внезапно человек тридцать монахов, разодрав на себе одежды, подобно тем, которые когда-то были вместе с Анной и Каиафой (Мф. 26:65), с бессвязными криками, порываясь совершить убийство и смутив всю церковь, дерзко подняли нечестивые руки на отца своего, чтобы схватить и растерзать его, словно дикие звери. А он, когда заметил внезапное изменение их и то, как они изменились к родному отцу и учителю, прижал руки к груди и мысль устремил к небу: стоя неподвижно, с ясной улыбкой взирал он на нечестивцев.
39. Они же продолжали наступать на него с бессмысленными воплями и бранью, ярость лающих псов и бесстыдство свое обнажая, но сила свыше не позволяла им наложить на него нечестивые руки, ибо благодать, в Симеоне поселившаяся, удерживала их на расстоянии и отталкивала от него. Не зная, что делать, они выбегают из церкви и, сокрушив запоры монастырских ворот, одержимые и безумные, бегут в патриархию, оставив блаженного мужа только с благочестивыми. Когда же они, безоружные, прошли первые ворота великой церкви Божией и криками снизу стали донимать архипастыря, — а это был Сисинний, — патриарх вызывает их, осведомившись о причине смуты и о кознях против святого мужа. Распознав страшное их безумие, на следующий день вызывает он блаженного мужа. И когда блаженный вошел к нему с достоинством и в ясном спокойствии, он стал расспрашивать его о причине безумного поведения монахов. Когда же тот изысканным и красочным слогом рассказал о том, что случилось во время обычной проповеди и поучения, затем об их бесстыдстве и об их порыве совершить убийство, и как они бежали, сокрушив засовы и замки ворот, патриарх, потрясенный этим и узнав о зависти и неистовстве этих безумцев, преисполнился справедливого гнева и всех их осудил на изгнание.
40. Если бы кто-нибудь иной претерпел от них таковое, неужели не обрадовался бы этому решению? Не возвеселился бы, по слову Писания (Пс. 57:11), если бы увидел отмщение? Не так пастырь добрый и точнейший подражатель Первого Пастыря. Когда он увидел стражей, приготовившихся схватить мятежников и увести их, он, преисполненный сострадания и полагающий душу за овец (Ин. 10:11), падает ниц, касается ног патриарха и в слезах испрашивает для них прощение. С трудом склоняется патриарх и в ответ на просьбы отменяет изгнание, однако не позволяет уже этим людям вернуться в обитель. Немедленно все они были отлучены от Церкви и, преисполненные безумства, разбежались, каждый следуя собственной воле. Из них одни стали оглашенными при церквах, других разбросало по разным монастырям, а все наихудшие и ничтожнейшие рассеялись, кому куда случилось.
41. А что же пастырь добрый? Один возвращается он в монастырь, внутренне терзаясь от потери овец Христовых и обливаясь слезами. И смотри на непреклонность святой души и незлобие праведника (Прем.2:19)! Так как ему невыносимо было видеть двор опустевшим от овец, что предпринимает муж всемудрый и благородный, чтобы примирить паству с собою и с Богом и чтобы возвратить к себе? Он разведывает о тех местах города, в которых каждый из этих людей пребывает по собственной воле, и, разузнав это, посылает каждому, в чем тот нуждается, смягчая утешительными словами жестокость их сердца. Поступал он так в течение многих дней и, будучи поистине добрым пастырем, смиренно с каждым в отдельности общался, с любовью беседовал, просил вернуться и простить его, как если бы скорее он их обидел, а не был обижен ими. Назидательными словами умягчил он их упорство и сердечную жестокость, и за короткое время пастырь добрый собрал всех, войдя во двор овчий дверью Иисусовой, а не иным образом, словно забравшийся туда разбойник (Ин. 10:1–2), и снова наполнил свой двор прирученными овцами, которые незадолго до того одичали.
42. Да услышат пастыри нынешнего века о его добродетели и да подражают ей, дабы стать, если захотят, сопричастниками и соучастниками той благодати свыше, какую вкусил он. Ведь тому блаженному мужу, в отличие от теперешних пастырей и учителей, помогало не стремление удовлетворить всякую телесную потребность в сей жизни, но забота о том, чтобы скорее устранять пламя вожделения и не давать перевеса худшему началу души, идти только за лучшим и следовать воле Божией. Поэтому избегал он людской славы как подательницы вечного наказания. Он не страдал тем, что свойственно многим — кто, не будучи в силах явиться перед другими досточестным благодаря крайней добродетели, наводит страх на людей подвластных гордо поднятой головой и насупленными бровями, — но подражал своему Богу и Господу, соразмеряясь во всем со своими учениками; поэтому блаженную бедность и нестяжательность принимал он с радостью, как надежное богатство, ибо через них ему прекрасно удавалось и мыслями пребывать в смирении, и постоянно находиться в сокрушении духа.
43. Поэтому струились у него потоки слез, цвела в нем кротость, а влечения к божественной любви и праведности, сострадания к ближнему, чистоты сердца, мира по отношению к себе и ко всем, терпения в искушениях и стойкости в гонении за правду (Мф. 5:5—10) — всего этого, словно великой награды, всегда стремился он достичь. Поэтому не ошибался он в своих желаниях, задуманное исполнялось на деле до конца, и обнаружил он терпение в делах, как покажет дальнейшее повествование. И лицо у него всегда было словно сияющим, он возвеселялся изнутри благодатью Духа, как сказал мудрец: Когда радуется сердце, цветет лицо (Притч. 15:13).
44. Таков был Симеон, и таковую вел он жизнь, и таковая сопутствовала ему деятельность. Во-первых, он полностью отрешился от мира и того, что в мире, обнажившись от всякого пристрастия к вещам видимым; затем, устранив собственные желания и вступив на стезю подвига, доблестно отогнал противника. Преуспев в этом, от безмолвия обратился он к служению слова и, воссев на пресвитерской кафедре, поучениями просветил вверенный ему народ, многих, из недостойных сделав достойными, привел к Богу и, наконец, сражаясь правды ради со многими искушениями, до конца сохранил непобежденным свидетельство своей совести. Такова была, как сказано, жизнь этого человека; если выразить кратким словом, жизнь деятельная и вместе с тем в высшей степени созерцательная и возвышенная, совершенная в богословствовании и в великой премудрости Божией. Такова же была и паства его, как бы вторая церковь священных студитов, по облику ее и делам, по самому одеянию и нравам, или, лучше сказать, хор бесплотных ангелов, разумно воспевающих (Пс. 46:7–8) хвалу Богу и с горячим усердием ему служащих. Так проводя жизнь и таким образом превзойдя низменные потребности тела, блаженный муж ежедневно возрастал в стремлении к лучшему (Флп. 3:14), и возрастала у него паства Христова через постригаемых его учеников.
