— Ну, виноват! — приятель развел руками. — А повинную голову меч не сечет… старая русская поговорка.

Добродушная его улыбка обезоруживала. В тон старику я полушутливо, без ожесточения, проворчал:

— Еще как сечет! Вы не знаете, энкаведисты имеют на гимнастерках, на рукавах, эмблему: меч, пронзающий змею… меч революции. Этот меч сечет всякую голову, повинную и даже просто невинную. Вот что… пожалуй, мне сейчас лучше пойти в посольство. Правда, воскресенье, мне являться не обязательно, только что к обеду, но… пойду, потолкаюсь, понюхаю. Может, и пронюхаю что приключилось с газетами. Прямо, какая-то чертовщина, мистика!

На левом берегу Сены, на кривой, узкой уличке, стоит старинный особняк, обнесенный каменными стенами. У запертых глухих ворот поблескивает медная планка: «Полномочное представительство Союза ССР во Франции».

Уличка тихая, по воскресеньям совсем пустынная. Только шли, щебеча, детишки в белых блузах и синих галстуках, с ними, шлепая сандалиями и шурша одеждами, три монашки-воспитательницы. Видно, ходили на прогулку в Тюильери (неподалеку, через Сену), возвращались в интернат к обеду. Приближаясь к посольству, монашки перевели детей на другую сторону улицы, ускорили шаг. В круглый волчок, как иллюминатор, пробитый в каменной стене у ворот, в спину монашкам смотрели внимательные серые глаза. Передо мною, однако, они смягчились. Дверь заверещала и открылась автоматически.

День неприсутственный. В приемной были только свои. За стеклянной перегородкой, у телефонного коммутатора с кнопками и рычажками, — обычно он трещит, мигает красными и зелеными огоньками, но сегодня покойный, молчаливый, — балагурили курьеры, шофера. Весело похохатывая, они разыгрывали стоявшего тут-же, навалясь локтем на отопительную батарейку, офицера в кителе и золотых погонах.

— Нюрка-то, не будь дура, к послу… со слезами! — рассказывал, скаля зубы, высокий белолицый шофер Санько; он был личный шофер посла и носил черную фуражку с вышитым красным гербом СССР.

— Что-же он, в самом деле, бросить меня хочет, как докуренную папироску? И так уж по всему посольству языками чешут, кому не лень, а как брюхо-то зачнет расти — куда мне деться?

Все захохотали.

— Вот уж что верно, то верно — чешут языками, — беззлобно, с улыбкой, отозвался офицер; на погонах у него было по четыре серебряных звездочки. — Нюрка вовсе не плакала, и посол знал обо всем, потому что она же горничной у посла и официанткой. Мы давно порешили зарегистрироваться, а то, что жить раньше начали, так… тебе, Санько, хорошо, у тебя баба под боком, как печка широкая.

Женитьба капитана Титова на молоденькой черноглазой Нюре веселила советскую колонию в Париже. На заграничную работу Москва подбирает обычно людей семейных. Так, чтобы посольский чиновник, кончив рабочий день, оставался тут-же, в посольстве при семье, не тянулся бы за каменную стену — на парижские бульвары и набережные. Редко-редко приезжают одинокие и при первом же подходящем случае женятся. Приехал холостяком первый секретарь посольства Ф. И. Видясов — вскоре женился на машинистке Любочке; теперь она уже катала в коляске своего первенца. Нюра была единственная девушка в посольстве. Парней было двое: капитан Титов и шифровальщик Коля. Передавали, что посол, узнав, что горничная забеременела, вызвал капитана и приказал: немедленно идти с девушкой в консульство оформлять брак, регистрироваться, или в тот-же день он будет отправлен в Москву. Брак был оформлен: молодая чета ждала ребенка. Коле-шифровальщику оставалось ждать другого случая.

— А вот холостяк идет! — воскликнул Санько, увидев меня в дверях. — Еще одна невеста требуется.

— Не чепляйся, — засмеялся я. — Я — женатик.

— До семафора мы все женатые. А как выехал за черту города, говори — холостой! Признайся сколько ППЖ имел на фронте?

На широком кожаном Диване в передней сидел лейтенант Николай Садовский, который до меня работал в редакции «Вестей с родины». Как и я, он был бывший военнопленный: только меня немцы захватили под Дрезденом в апреле 1945 года, а его под Вязьмой в апреле 1942 года. Бежав из немецкого плена, он пробрался во Францию, присоединился к макизарам, научился говорить по-французски; теперь он был переводчиком при военной репатриационной миссии. Не зная газетной и типографской техники, он тяготился работой в «Вестях с Родины» и был рад, когда в моем лице посольство нашло журналиста-профессионала.

— Ну, как живется, товарищ капитан? — привстал Садовский; он был молоденький, бело-рыжий и долговязый, худой. — А у меня событие — письмо получил из Саратова, от сестры. Три года они не имели от меня известий. На том было и помирились, что убит…

— И я получил письмо, — похвастался я, вынув из кармана гимнастерки конверт, склеенный горчицей. — От домашних, из Москвы.

— Как они?

— Все в порядке. Федор Иванович Видясов только что из Москвы вернулся: на юбилейную сессию Академии наук ездил, французских ученых сопровождал. Он побывал у меня дома, дал знать, что я жив-здоров и даже вот… в Париже.

Пшеничные брови лейтенанта сдвинулись. Из-под бровей пытливо и недоверчиво смотрели серые, с рыжими искорками глаза. В те дни Садовский, как я догадывался, решал про себя вопрос: возвращаться в Россию или не возвращаться? Однажды он меня спросил: «Придется нам, бывшим военно-пленным, годиков пять покопать землю на Колыме… как вы думаете?» Он был молод — верно, ждал от меня совета. Но как мне было ему открыться? Вместо прямого ответа я усмехнулся:

Колыма-Колыма,

Далекая планета…

Двенадцать месяцев Зима,

Остальное — лето.

Письмо из дома показывало, что у меня нет такой мысли — не возвращаться в Россию. Юный лейтенант смущенно посмотрел на самодельный конверт: он хотел, но не мог верить, что я решаюсь оставить Париж ради… Колымы.

— Да-а, — сказал Садовский. — Нечаянно-негаданно, мы — в Париже. Вы как, успели уже осмотреть все Лувры и Пале-Руаяли?

— Кое-что видел. Приходится много ездить по Парижу — в типографию, цинкографию, на бумажные склады, в цензуру, В посольстве почти не сижу.

— Панченко к вам еще не прицепился?

— Вызывал один раз — велел написать автобиографию, в каких частях Красной армии служил, при каких обстоятельствах попал в плен… и только.

— Ну, а ко мне… То и дело звонит в типографию: «Позвать Садовского!» Нет в типографии — в цинкографию. Каждый шаг мой хотел уследить, где я в Париже бываю.

Про Панченко я услышал в первый же день, как попал в посольство. Волнение охватывало меня, когда я впервые подходил к высоким, темно-желтым стенам особняка на рю Гренель. Париж был для меня, как белое пятно на карте географа-путешественника, но таинственнее всего была пядь советской земли в самом центре Парижа. МИД и МВД — министерство иностранных дел и министерство внутренних дел — занимают в Москве два здания по соседству, наискосок через улицу; это как-бы подчеркивает, что деятельность их взаимосвязана, координирована. Простым советским людям туда нет доступа. Тот, кого посылают за границу, проходит в Москве десяток различных комиссий, заполняет версты анкет. Но меня несла военная волна — подняла на гребень, прибила к Парижу. Как тут живут, в посольстве? Чем они заняты? Какова их работа? Каков их быт?

Когда-то по Москве ходили слухи, что парижское посольство выкрало двух белых генералов — Миллера и Кутепова. Передавали, что, трупы были сожжены. Переступив порог посольства, я думал: хоть бы краешком глаза посмотреть на эти печи! Оказалось, не так то просто! Даже находясь внутри посольства, советские люди не знают, что тут, в посольстве, творится. Комната редакции «Вестей с родины» была на первом этаже, и первые дни, когда кто-нибудь проходил под окнами, я спрашивал Садовского:

— Кто такой?

— Не знаю, — пожимал Садовский плечами. — Вообще я мало кого тут знаю, хоть и проработал пять месяцев. И вам, товарищ капитан, посоветую: Федор Иванович Видясов — ваше непосредственное начальство, имейте дело с ним, а на то, кто тут ходит, приходит и уходит, не посматривайте.