— Добрый день, Выливаха, — сказала она.

Выливаха сидел под кустом боярышника и потягивал сладкую романею. Светило теплое солнце, и пчелы копошились у шпунта бочки, из которой он наливал свою чару. Увидя гостью, Гервасий вытащил шпунт, и пока наливал еще один кубок, пчелы вились над тугой красной струей.

— Пей, — сказал он, — еще совсем недавно и я думал, что день этот добрый.

Смерть взяла склянку и, прихлебывая, села на каменную скамью. Пчелы мешали ей, и поэтому она обломала веточку барбариса с бутонами и стала обмахиваться ею… Гервасий смотрел на ветку.

— Больно ты рано, — сказал он.

— Полно. Не ты, а я определяю Время. Идем. Здесь слишком пахнет живым.

— Погоди минутку.

Он налил еще кубок и, прищурив глаза, со вздохом наслаждения выпил его. А потом — отшвырнул в сторону.

— Пошли.

— Ты не хочешь ни о чем попросить? — удивилась она.

— Ты же не пустишь меня еще на один посев? — улыбнулся он. — Ты — враждебна всходам.

— Не пущу.

Выливаха вызывающе глядел в ее глазницы.

— Так пошли же.

Он что-то поискал глазами и нашел это: первый цветок шипшины. Сломал и приколол к груди.

— Видала, — сказал он, — мы с тобой, почитай, как на свадьбу идем. С цветами.

— Зачем ты ее сломал?

— Это моя земля. И она останется со мною, пока ты не отсечешь в преисподней мою голову.

Он прикрыл за собою калитку, взглянул на роскошные боярышниковые ограды и готов был идти за гостьей.

Девушка-крестьянка шла вдоль зеленых заборов.

— Погоди, — сказал он Смерти.

Подбежал к белой тоненькой фигурке и крепко поцеловал дивчину.

— О-ох, — тихо сказала она, глядя на него широкими лучистыми глазами.

— Прощай, моя красавица, — сказал он.

И пошел за Смертью. Девушка с ужасом и болью смотрела ему вслед. Гостья косилась на легкомысленного Выливаху и ухмылялась вечной улыбкой.

— Я приду за нею через сорок лет, — язвительно сказала она.

Выливаха пожал плечами.

— Ничего. Я преподал ей неплохой урок. Последний в жизни. А скольких она еще обучит. Глупости порешь, кума.

Он поправил на спине лютню и двинулся рядом со Смертью. Шел и каждый миг мог упасть и разбить нос, потому что совсем не смотрел под ноги, запрокинув голову в знойное небо, в котором неутомимо звенели бессмертные белорусские жаворонки.

Курносая молчала.

— Больше всего не люблю ходить за белорусами, — наконец сказала она. — Они такие жадные к жизни, что я начинаю думать: не ошиблась ли я со своим ремеслом. И они так любят эту землю, что я в своих пещерах нет-нет да и позавидую им.

Гервасий не ответил. Голова у него была запрокинута, как у слепого, грудь вздымалась, ноздри трепетали. А над ним было небо и горячий свет.

…Ближайшие на белорусский земле входы в ад находятся, как известно, довольно далеко от Рогачева.

Один из них на дне Ревущего озера, что при Ипути (не зря же там так ревет вода, ровно кто ее глотает на дне). Второй у Ржавца, под Юхновом. Третий у Мокруш, что под Бельском.

Все эти три входа алчны на воду. Ревущий — глотает и озерную воду, и воду Ипути. Бельский — целую речку Пониклю. Говорят, это сделано, чтобы никто из живых не попал в преисподнюю и еще чтобы питать подземные воды и котлы.

Так что идти нашим путникам было далеко, на что Выливаха, впрочем, не нарекал.

Шел. Дышал сладким воздухом. Изредка передвигал на грудь лютню и брал несколько аккордов.

Смерть усмехалась, как шесть тысяч лет тому назад:

— Рассчитываешь увидеть праотца Авраама?

— Не то чтобы, — незаметно поддевал Выливаха. — Но должны же были куда-то деться властители, патриархи, епископы. Они ведь столько кричали простым людям о небе.

— А теперь они беднее последнего земного раба. Потому что в царстве моем раб не чувствует ничего. А они — чувствуют. И пустоту, и то, что ничего нет.

— Да торжествует справедливость, — сказал Выливаха. — Так им, выходит, дано бессмертие души?

Безглазая потрепала его по плечу. Как пузырем бычьим с сухим горохом.

— Ты хочешь такого бессмертия? После власти над плотью и жизнью, над землями и правдой — не чувствовать ничего, кроме своего мозга? Не владеть телом, не иметь возможности ничем распоряжаться? Видеть, как счастливые засыпают, как планеты постепенно сковываются льдом? Быть чем-то вроде паралитика, сохранившего ясность рассудка и сознающего, что это будет длиться вечно? И не иметь надежды на спасительницу, на меня? Хочешь такого бессмертия?

Гервасий не выдал себя, хотя ему впервые стало не по себе.

— Зачем? Лучшую часть себя я оставил на земле.

— Какую?

— Тех, кого я любил.

— Ну, а если встретишь кого у меня под землей?

— Они любили меня… На земле.

— А если не любили? Если в земной жизни вам не довелось встретиться, но это и было настоящее? Или еще так: встретились, но она легкомысленно отвергла тебя, не зная, что скоро, очень скоро наступит великое Поздно?

— Этого не случилось, а значит, все равно, что не было.

— Ты что — пес? Ты что — скот, чтобы жить только тем, что было? Ты отстраняешься от человеческой Мечты?

— Эх, кума. Ты даже не знаешь, как это смешно, слышать от тебя слова о Мечте и Надежде. Брось, кума. Смешно!

— Не думаю, — сказала Смерть.

…Долго ли, коротко ли шли они, но наконец путь привел их на берега Поникли. Полноводье, когда вода плывет земной дорогой, давно сошло. Бурлящая Поникля летела, как спущенная с тетивы стрела, и вдруг наталкивалась на стену в два человеческих роста, и… исчезала.

На стене росли скрюченные, жалкие деревца, будто обожженные смертоносным дыханием. Под их чахлыми корешками лежал пласт багровой, как кровь, глины с известковыми и кремневыми глыбами, а ниже лежал слой мертвого белого известняка.

Вода под ним клокотала, как в котле ведьмы, и была белая, как напиток забытья. И Смерть сделала радушный жест:

— Вот и все.

— И куда смотрит пан Езус? — сказал Выливаха.

— Это еще не самая худшая из человеческих выдумок. Ступай.

— Я замочу лютню.

— Не бойся.

— Так погоди.

И Выливаха еще раз оглянулся. Горячий свет лился на него из-под облаков, голубых снизу, ослепительно-белых сверху. И в этом океане роскоши неистово звенели жаворонки.

— Боже земли моей, — сказал Выливаха, — немилосердный и жестокий, если ты есть. Беспечный и сонный. Что бы ни было, как бы ты ни измывался над нею — я все же верю тебе. Потому что волей твоею я родился здесь, дышал ее воздухом, пил ее воду, ел хлеб и целовал ее женщин. Каким бы ты ни был — я благословляю этот твой единственно разумный поступок. Благословляю от первого цветения шипшины и до этого вот последнего шага, который сейчас сделаю.

И Гервасий Выливаха сделал этот последний шаг.

Вода ниспадала у его ног, и впереди постепенно выплывало из воды мокрое жерло пещеры с источенными водой каменьями: будто пасть со съеденными зубами.

Неподвижно молчали облака за спиной. Мир будто оглох. А темнота надвигалась, надвигалась… Поглотила. И сразу за спиной с утроенной силой заревел поток.

— Поздравляю, — сказала Смерть. — С успешным прибытием, господар Выливаха.

— На земле я дал бы тебе за это на водку. А здесь у меня ничего нет.

— Цветок…

— Шипшину? Тебе?

Смерть рассмеялась.

— Смотри, Выливаха, пожалеешь. Едва ли ты держался бы так, если б знал, какой подарок я тебе призапасила. Ну, ступай. Я здесь немного задержусь, а тебя встретят помощники… Сейчас придет Ладья Отчаяния.

И она исчезла. Мрак был глухой, и только у самых ног плескались о берег мелкие, зыбкие волны невидимого, неведомого моря.

Что-то тупо стукнуло в берег, а после в темноте послышались глухие, жалобные голоса: будто чибисы кричали над ночным лугом, встревоженные шагами Неведомого. И Выливаха догадался, что это усаживают в ладью умершие души.