Василий Петрович Масленников долго и бесцельно бродил по городу. Он прошелся по базару на Подоле и, незаметно для себя, добрел до толкучего рынка, где у него чуть не вытащили кошелек с последней десятирублевкой. Вор ловко уже запустил в карман к нему руку, но Василий Петрович вовремя спохватился: инстинктивно вздрогнул, помялся несколько мгновений на одном месте и, успев переложить портмоне в боковой карман пиджака, поспешил совсем убраться с толкучки подобру-поздорову.

Масленников медленно двигался по Александровской улице, то и дело останавливаясь перед окнами магазинов, мимоходом заглянул к ювелиру и чуть было не соблазнился часовой цепочкой, которую ему захотелось купить. Он зашел в магазин, приторговал уже ее, как вдруг вспомнил, что десятирублевая кредитка в кармане — последнее достояние всей его семьи. Жена, Маша, голову прогрызет, если он непроизводительно израсходует ее. И молодой человек со вздохом отошел от соблазнительной витрины. Василий Петрович поплелся на Крещатик, дошел до думы и, свернув вверх, остановился около присутственных мест в раздумьи, собираясь уже пройти домой на Дмитриевскую улицу, где он снимал одну комнату у сапожника. — Стояли чудные осенние дни; яркие нежгучие лучи солнца грели и ласкали. В воздухе изредка носились и мелькали нежные серебристые нити паутины; ни одного порыва ветерка, ни одной свежей резкой струйки. Масленникову не хотелось идти домой в тесную, душную квартиру, где стонала больная, еще не оправившаяся от родов, жена и пищало четверо ребят.

Здесь так хорошо, привольно… Скверы отворены, люди то и дело снуют в них, детишки резвятся…

Зелень побурела, кой-где покрылась позолотой, местами побагровела, одним словом, изменилась в своей окраске, но все еще выглядела достаточно густой, сочной, с разнообразнейшими прихотливыми тонами осени. Эта чудная осень напоминала собой угасающего праведника. В ней не было грозных и бурных порывов, резких протестов, а какая-то тихая всепокорная грусть и ласка. Цветы пышно доцветали в своей предпоследней красе с полной надеждой на возрождение.

Около присутственных мест стояло несколько извозчичьих пролеток и толпился народ. В окружном суде шел разбор какого-то громкого дела.

Василий Петрович замешкался в толпе, прислушиваясь к разнообразнейшим толкам и пересудам. Он думал даже пробраться в залу, прослушать процесс, да вспомнил, что ему пора давно идти домой — жена там, чай, истосковалась… Невольный вздох вырвался из груди молодого человека.

— Что нос на квинту повесили, о чем грустите? — раздался около него чей-то участливый голос, и вслед за этими словами самолично предстал господин с угреватой физиономией, красным носом в виде сливы, рыжими щетинистыми усами, бритым подбородком, в поношенном, далеко не свежем белье, зато с щегольски повязанным красным бантом галстука. Одет он был в светлый клетчатый костюм.

Василий Петрович встрепенулся. Целое утро бродил он с своей тоской-змеей на сердце, всем чужой, всем безвестный, ненужный и никто не обращал на него внимания. Хоть повесься, никому до тебя дела нет. Разве только городовой заберет в участок, как нарушителя общественной тишины и спокойствия.

И вот нашелся добрый человек, что поинтересовался его кручиной, и молодой человек словоохотливо ответил ему, словно сбрасывая с своей души тяжелый груз накипевшего там горя.

— Спасибо, дяденька, вам за ласковое слово. Как же мне не грустить, когда обстоятельства моей жизни сложились неказисто. Притворяться я, знаете, не умею; если мне грустно, то сейчас это скажется на физиономии. В песне, я слыхал, поется так: «На пиру будь с веселым лицом, на погибель идешь — песни пой соловьем…»

— Чего же убиваться! Неужто дела не поправимы? Расскажите мне, в чем суть, быть может, я вам помогу. Ум хорошо, а два лучше, — сказал красный нос, зорко оглядывая молодого человека с ног до головы, причем, как бы невзначай, обратил особенное внимание на обувь Масленникова.

— Жить нечем: я сам-шесть, жена и четверо ребят. Жена девятый день, как выписалась из родильного приюта, двух младенцев привезла оттуда и до сих пор не может оправиться.

Приехал я в Киев издалека искать себе места и полгода уже слоняюсь без дела. Справил было рундучок, накупил товару, открыл торговлю — и все пропало: не идет с рук, да и только: как будто кто околдовал. Какие были деньги — прожили; теперь остался в доме только один женин салоп, незаложенный еще и представляющий собой некоторую ценность, да десять рублей в кармане. Делай с ними, что хочешь.

И он развел руками.

— Вот что, молодой человек: — здесь неудобно разговаривать, а недалече есть трактир, «Тифлисом» прозывается — зайдемте туда. Я вас угощу, вы ублаготворите меня, а главное — я научу вас, как найти место. Не правда ли: за умную беседу можно заплатить рублика три? Зато я вас умудрю, право слово, умудрю? — и он поднял вверх указательный палец, точно призывая небеса во свидетели.

Они направились к перекусочной. Сизый нос отрекомендовался частным поверенным, или ходатаем по различным делам Парамоном Прокофьевичем Зайцевым.

Новые знакомые вошли в трактир среднего пошиба, где Зайцев расположился как дома и потребовал водки, сельдей, сыру и т. п. Когда желаемое поставили на стол, «адвокат» налил себе в рюмочку водки и выпил залпом свою порцию, после чего предложил Василию Петровичу выпить еще и чокнуться.

Пропустив две-три рюмки, Зайцев потребовал, чтобы Масленников выложил перед ним свою биографию.

— Откровенно, ничего не утаивая, будто священнику на исповеди, — пояснил он, закусывая прозрачным куском сыра. Мне это нужно знать для некоторых комбинаций.

И пока тот рассказывал, Зайцев ел и пил.

— За этим дело не станет: извольте, с нашим отменным удовольствием, — ответствовал Василий Петрович. — Роду хорошего: папенька мой, курский купец Петр Васильевич Масленников, имел свой дом и при нем бакалейный магазин. Детей у него было много, я самый старший из них, а за мной еще до десятка братьев и сестер. Учился я в городском училище, потом стал помогать отцу в торговле. Дела наши шли не то чтобы шибко, но и не совсем плохо. Достиг я совершеннолетия и отец вздумал меня женить на одной девице, дочери своего старинного приятеля Лидии Рожковой. Мне эта девица не нравилась; она имела большой недостаток: горб на спине и, кроме того, прихрамывала на одну ногу. Тем временем случилось так, что отец по торговым делам послал меня в соседний город. Поехал я туда с деньгами и остановился на постоялом дворе у вдовы Громовой. Я и раньше останавливался у ней; признаться, меня притягивала дочка Громовой — Маша. По возвращении моем домой, отец решил обручить меня с Лидией Рожковой и даже по этому случаю велел купить кольца.

Кольца-то я купил, да вместо Рожковой посватался за Машу. Уж так она мне в то время нравилась, что я и сказать вам не сумею. Мне не отказали и я женился на Маше, о чем уведомил отца, прося его родительского благословения, а сам некоторое время приютился у тещи. Ждал, что папенька переложит гнев на милость и позовет меня к себе с молодой женой. Не тут-то было: слышу через полгода, он скоропостижно скончался и в духовном завещании как есть обделил меня. Все имущество отказал братьям, сестрам, дом матери, а мне ничего. У тещи я тоже долго не зажился: пошли у нас дети, дела ее пошатнулись… Выделила она Маше двести целковых и велела перебираться нам на свою квартиру. Не захотели мы с женой оставаться в тех краях, где нас обидели родные, и порешили попытать счастья в Киеве. Здесь надеялись на помощь ее дяди и крестного отца. Приехали, остановились в Лавре, поклонились святым Угодникам и я принялся искать себе места. Надежда наша на богатого дядюшку не осуществилась: он нас и видеть не захотел. Заходили к нему с женой два раза, так он даже не принял нас.