— Любите меня, — сказала Авдотья Николаевна, склоняясь к его плечу своей головкой.

Бороздин прижал ее к своему сердцу и страстно поцеловал.

— Бросить все и бежать с тобой, начать совсем новую жизнь, шептала она в полузабытьи: — ты так внимателен ко мне будешь, нежен. Ты лучше, красивей его: у тебя чудный цвет лица и светлые вьющиеся волосы…

Страстные поцелуи заглушили слова Авдотьи Николаевны. Она упивалась ими и в свою очередь, с не меньшей горячностью, отвечала на них.

А летняя ночь, глядевшая в окна, проносилась, летела, будто на крыльях.

Воздух точно замер, без малейшего колебания ветерка. Окна, завешенные шторами, открыты в палисадник, но там тихо, даже листья тополей не дрогнут, не шелохнутся, будто и они отягчены тяжелым, непробудным сном.

Голова Авдотьи Николаевны клонилась все ниже и ниже…

Вдруг Бороздин заметил, что милое лицо молодой женщины изобразило ужас, и на мгновение словно окаменело в нем, глаза расширились, губы полуоткрылись, она вся вздрогнула и затрепетала.

— Муж, муж!!.. — закричала она не своим голосом.

На пороге комнаты показался человек лет тридцати, среднего роста, брюнет, с черными усами и нечисто бритой бородой. На нем был темный суконный сюртук, белая глаженая рубаха, несколько смятая; в руках он держал увесистую палку.

Несколько минут он молча простоял на пороге, точно созерцая жену в объятиях соперника, и вдруг с бешенством подступил к растерявшимся молодым людям.

Бороздин вспыхнул, как зарево, а в голову ему, казалось, влили расплавленного свинца и ошпарили мозг.

Авдотья Николаевна побледнела и, откинувшись на спинку дивана, лишилась чувств.

— Вы здесь, с моей женой?!.. — хриплым голосом заговорил оскорбленный муж. — Ни с места, иначе я вас задушу!

— Я не намерен бежать и скрываться, напротив, готов дать какое угодно удовлетворение вам… дуэль… — бормотал Бороздин.

— Эге! слыхали мы эти сказки — дуэль, а сам думаешь, брат, удрать и только я тебя видел, — ищи ветра в поле. За соблазн чужой жены вы знаете, милостивый государь, что полагается? Я имею право сейчас застрелить вас, но я великодушнее, нежели вы думаете: все эти дуэли и убийства считаю пустяками. Выкладывайте вот сейчас сюда на стол ваш бумажник со всем его содержимым. Это будет чувствительнее для вас и для меня.

— Всего не могу… часть денег, — извольте, отвечал не оправившийся еще от смущения Бороздин.

— Не рассуждайте, иначе я вас убью! — грозно прикрикнул муж. — Не думайте убежать: двери заперты, а если в окно выскочите — я подниму крик, призову дворников, городовых и все равно задержу вас. Имею право это сделать, потому что застал вас в своем доме вором, похищающим чужую собственность. Что в сравнении с моей женой ваш жалкий бумажник! — трагически воскликнул он и подступил ближе к Бороздину, размахивая палкой.

Авдотья Николаевна шевельнулась и слабо застонала на диване.

Молодой человек, еще не оправившийся от смущения, чувствуя сильную головную боль и самое удручающее впечатление от этой тяжелой, дикой сцены, почти бессознательно выхватил из кармана бумажник, бросил на стол и быстро повернулся к выходным дверям.

Они оказались запертыми на ключ.

Хозяин, успевший уже завладеть бумажником, молча наблюдал за гостем: отворил дверь, предупредительно вручил ему шляпу в руки и жестом, полным достоинства, указал на выход.

Бороздин шатающейся походкой вышел на улицу.

По его уходе Мишель опять замкнул дверь на замок, притворил окна, сделал два-три удивительных прыжка по комнате, прищелкивая пальцами, покружился и подскочил к лежащей на диване жене со словами:

— Вставай, Дунечка, ушел уже! Вот большое спасибо тебе, умница ты у меня. Целый год прожить можно в свое удовольствие, ни в чем себе не отказывая.

Дуня быстро поднялась с дивана; супруги нежно обняли друг друга.

— Пока ты тут с ним объяснялся, я немного вздремнула и мне приснились удивительные бриллиантовые сережки, просто чудо. Надоел мне ужасно наш гость, я так утомилась, разговаривая с ним. Идем в спальню и там сосчитаем деньги. Неси туда лампу, вино, конфекты, холодную дичь. Смотри, голубчик, чтобы он не вздумал вернуться, как прошлый год один франт сделал. Еще, пожалуй, обыск учинят. Давай я их подальше припрячу: в подушечку зашью, — торопливо говорила Дуня.

Супруги прошли в маленькую уютную комнату. Они принесли туда лампу и кой-что из съедобного.

Дуня завесила окна плотной суконной шторой и лихорадочно принялась сосчитывать деньги.

— Три тысячи! — воскликнула она, сверкая глазами.

У Мишеля тоже разгорелись глаза, покраснели щеки и руки дрожали мелкой, нервической дрожью, когда он брался за новые шуршащие бумажки, пересчитывая и откладывая их в сторону. После этого Дуня распорола подушку, вложила туда деньги, зашила ее и сказала мужу:

— Тебе можно будет сделать новую фрачную пару, а то эта уже не совсем прилична; мне тоже нужно два-три туалета.

— Оденемся, поживем, — весело ответил Мишель. — Постой, кошечка, я тебя еще раз поцелую, — говорил нежный супруг.

Дуня подставила ему свою щечку и звонко рассмеялась.

— Что с тобой, кошечка? — спросил муж.

— С гостя смеюсь. Настоящий муромский медведь: поверил всему, что я говорила. Однако из меня недурная актриса вышла бы.

— Кто он такой? — спрашивал Мишель, отрезывая себе кусочек дичи и запивая рюмкой сладкого вина. — Собой красавец, рослый такой. Я на него кричу, подступая с дубиною, а у самого, что называется, душа в пятки уходит. Ну, думаю, хватит меня детина кулаком по голове, только я на свете и жил. Словно богатырь Илья Муромец; лезть не стоит на рожон, хотел уже отступать. Гляжу, он бумажник выложил. Не были ли его предки разбойниками в муромских лесах, что он так легко относится к деньгам, цены им не знает? Ты думаешь, он обратится к полиции за помощью и у нас учинят форменный обыск? Чего доброго, детина одумается и сообразит. Надо приготовиться ко всему, — говорил Мишель и закусывал с аппетитом холодной дичью.

— Обыск — неприятная история, только что же он может доказать, кроме своей глупости? — рассуждал Мишель. — Денежки я припрячу в другое место. Нет, я думаю, детина не станет нас преследовать. Ты говоришь, он богатый, приехал получать наследство Хлюстиной. Этот род я знаю: благородный, деликатный, потомственные дворяне; им честь дороже денег. Нет, если родственник Хлюстиной — не станет поднимать истории.

Мимоходом Мишель передал жене все, что знал о Хлюстиной, включительно до мельчайших подробностей ее интимной жизни. Покойная генеральша не могла бы, конечно, придумать, какие цели руководили Мишелем в изучении ее жизни, но это оставалось известным одному ему и составляло его неотъемлемую собственность и гордость.

— Вели, женка, разогреть самоварчик; выпьем чайку на радостях. Спать что-то не хочется, — сказал Мишель, раскуривая дорогую гаванскую сигару и комфортабельно разлегшись в мягком кресле.

Дуня вышла в кухню отдать приказание прислуге и сейчас же возвратилась.

Вслед за ней явилась Прасковья, неся кипящий самовар.

— Я знала, что барин скоро придут и приготовила самовар, — сказала Прасковья.

— Вот молодец за это. Выпейте вина, Паша, — сказал Мишель, налил собственноручно полную рюмку и подал служанке вместе с нарезанными на булку ломтиками дичи.

— Будьте здоровы! — пожелала Паша своим господам, выпила вино, закусила, после чего сказала: «А вино очень хорошее». Мишель налил ей другую рюмку.

— Будет, барин, не извольте беспокоиться, — отнекивалась служанка, но все же выпила с большим удовольствием.

— Вот вам еще на орехи, — произнес Мишель, порывшись в кармане и отыскав там рубль. — Теперь идите себе. Больше не будем уже вас звать. Можете ложиться спать.

— Благодарю вас, барин, и вас, барыня, — говорила Паша, целуя им поочередно руки. — Я ж всем говорю, что таких добрых, хороших господ во всем свете поискать — не найдешь, — разразилась она в заключение.

Мишель засмеялся тихим, счастливым смехом, так смеются люди вполне счастливые, удовлетворенные жизнью.